Пустынный берег. Валерий Михайлов

      Волны о скалы бьются, скалы о волны бьются…

      Когда-нибудь друг о друга, конечно, они разобьются.

      Останутся только брызги, взлетевшие по-над битвой,

      Останется только радуга сияющей в небе молитвой.

      Останется только небо, куда навсегда улетела

      Душа моя вслед за родными, оставив пустое тело…

      Как упрям твой характер взрывной,

      бедный ум твой, старея, слабеет…

      Ты прости отстранённость, родной,

      моё сердце уже не жалеет.

      Был зелёным лужок, да исчах,

      а на вздох отзывался цветынью…

      Но теперь там седой солончак,

      чуть поросший случайной полынью.

      На исходе мучительной жизни

      Попытался он вспомнить себя

      И своих, самых близких… родных… —

      И не смог… что-то чёрное в сером,

      Клочья мути, и боль отовсюду,

      Нескончаема и неизбежна,

      Безрассудна, тупа, неотступна,

      Изнутри и снаружи, кругом…

      – Где все наши? – он спрашивал слабо. —

      Наших много осталось? – и тихо,

      Будто и не ожидая ответа,

      Наугад: – А маманька жива?..

      Мне донёсся однажды о т т у д а

      голос мамы моей… только слово…

      будто небо на миг разомкнулось,

      чтобы вновь я услышал её.

      Не во сне, наяву это было,

      словно оклик – и бездна сомкнулась

      беспробудной своей немотою,

      моё имя позволив сказать.

      Голос мамы моей, голос мамы…

      только имя моё прозвучало,

      лишь словечко одно… но по тону

      понял всё я тогда, понял всё…

      Распоследняя капелька крови

      ещё помнит, родная, тебя,

      по твоей непосильной любови

      благодарною скорбью скорбя.

      Распоследняя жилка упрямо

      ещё тянет в назначенный путь,

      выбирая не криво, а прямо,

      и не думает больше свернуть.

      Не так уж чтобы очень мир ловил,

      но дурачок, он сам попался —

      и лишь себя немного удивил,

      а мир над ним – смеялся.

      Мир, как всегда и всех, его ловил,

      шут вроде бы попался:

      но мир-то вовсе не шутил,

      а дурачок над ним – смеялся.

      Утро вечера ли мудренее,

      вечер утра ль страннее?

      Всё равно мне уже – всёравнее,

      отстранённей и не роднее…

      Воздух, что ли, синее

      в этих сумерках… иль осеннее

      на душе… пуще, глуше, темнее?

      И не зрю больше даже во сне я,

      как