Хорошо забытое. Феликс Чечик

      На поминках пьется, как нигде,

      как ни с кем уже и никогда.

      Борода склонилась к бороде:

      жатва скорби, памяти страда.

      Ну, давай, не чокаясь. Давай.

      Царствие Небесное. Ага.

      За окном прогромыхал трамвай,

      и запела за окном пурга.

      Запоем и мы про ямщика,

      с болью не своей накоротке,

      и прижмется мокрая щека

      к мокрой нафталиновой щеке.

      А потом – прогулки по воде,

      а потом – над головой вода.

      На поминках пьется, как нигде,

      как ни с кем уже и никогда.

      давай по новой

      тире по прежней

      за гроб вишневый

      и саван снежный

      На балконе, куря после третьей,

      мы сидели и слушали ветер,

      и закладывали виражи

      то ли ангелы, то ли стрижи.

      Говорить ни о чем не хотелось:

      логос умер, безумствовал мелос,

      и уже никуда не спеша,

      говорила с душою душа…

      Лист кленовый, еще не помятый,

      ветром сорванный, падает в грязь.

      По четвертой и сразу по пятой

      накатили, за стол возвратясь.

      И уже о любви, не о боли,

      черно-белое смотрим кино.

      То ли дождик за окнами, то ли

      мокрый ангел стучится в окно.

      Она ему читает Чехова

      в постели лежа перед сном,

      на пятом этаже в Орехово —

      Борисово, где за окном

      во тьме осенней лесопарковой

      растерянная тишина,

      лишь молния блеснула сваркою

      да светит изредка луна.

      На фоне мглы и неба хмурого —

      молчанье птиц наперебой,

      напоминающее Гурова

      и разговор с самим собой.

      Свет выключили. Дождь за окнами.

      Дом обволакивает тьмой.

      Счастливые – неодинокими

      уснули… Анна! Боже мой!

      Долго взглядом провожали,

      как смотрели небу в рот

      на затеянный стрижами

      косметический ремонт.

      Что ж, пока светло, покамест

      не стемнело, – расскажи,

      как заштопывали август

      предзакатные стрижи.

      Заслушаешься Каравайчуком —

      как будто бы кузнечиком, сверчком

      однажды летней ночью – ночью летней,

      когда мы дочь зачали и когда

      светила нам гурзуфская звезда,

      где первый миг любви как миг последний.

      Заслушаешься… Будто бы в глаза

      глядишь – там зеленеет бирюза,

      летят века тире песка мгновенья.

      Лишь музыка безмолвья посреди —

      пока стучит, стучит, стучит в груди

      полночный метроном сердцебиенья.

      А на Марсовом поле сирень.

      В Летнем