Красная Луна. Елена Крюкова
у тебя на счетах без дела, как тюлени. А у нас они в дело пойдут.
Его взорвало. Под пистолетным дулом – опасно, нехорошо взорвало.
– Без дела?! А ты, щенок, сучонок неутопленный, ты знаешь, они у меня в деле – или без дела?! Едальник свой заткни…
Парень в черной шапке сунул ему кулаком, в котором держал пистолет, в скулу. Елагин шатнулся. Вытер кровь с подбородка ладонью. Ненавидяще глянул на бандита.
– Я-то еще ничего не сказал, а ты уже меня оскорбляешь. Негоже.
– Для чего вам мои деньги?!
– Для нашего движения. Для движения, что смоет всю грязь и гадость в стране. Очистит все. Уничтожит тех, кто уничтожает нас всех так много лет. Так много… веков.
– Кого, кого уничтожит?!
От сильного, умелого удара у него кружилась голова. Темнело перед глазами.
– Кого надо.
Голос из-под шапки доносился тускло, ровно, бесстрастно. Елагина затрясло.
– А-а, понятно… Понятно, мать вашу!.. – Он задохнулся. – Ну вот я, русский человек, не инородец, я, я добился чего хотел, я разбогател, я открыл зарубежные счета, я – делаю – деньги – своим – черт побери – умом! И это ко мне вы подкатываетесь, чтобы выманить деньги – у меня!.. вы, кто вы такие, мать вашу, мать, мать…
– Заткнись.
Бандит размахнулся. Елагин не успел отреагировать. Он уже лежал на снегу, отплевываясь, снег набился ему в рот, в зубы, рот снова был полон крови, и он плевал кровь на снег, и тер, мыл лицо снегом, утирался, стряхивал сгустки крови с бобрового бархатисто-синего воротника. Парень равнодушно, сверху вниз, с пистолетом в голой руке, смотрел на него.
– Я… куплю свою жизнь?..
– Ты сделаешь больше. Ты примкнешь к нам. Ты станешь нашим. Из дерьма ты превратишься в героя.
Елагин сел на снегу. Он размазал по лицу кровь, его лицо напоминало новогоднюю маску медведя, объевшегося праздничной клубники. «Черт, черт, выбил зуб, шантажист. Все-таки выбил! В „Дентал-студио“, конечно, ввинтят… тысяча баксов зубик, как с куста… Теперь без бодигарда – никуда… Шагу без охранника не шагну…» Это ты, ты, магнат недорезанный, считаешь денежки?!.. «Чем богаче – тем жаднее», – вспомнил он насмешливую улыбку матери, когда она попросила у него денег на покупку дома во Франции, на Лазурном берегу, а он, пряча глаза, ей отказал.
– Я не хочу, – он снова сплюнул на снег красную жижу, – быть героем.
– Твое дело. Не можешь стать героем – пожалуйста, будь дерьмом. Но если ты дерьмо, тебя уничтожат.
– Кто ты?!
Не помня себя, он заорал. Он проорал это так натужно-оглушительно, резко-истерично, надеясь, что – услышат, испугаются… Откроют окна! Вызовут милицию!
Молчание. Тишина. Каменный глубокий колодец двора. Каменный мешок. И они оба – мертвые камни на дне мешка; мешок прорвется – выпадут на дорогу, никто не заметит.
Если его здесь и сейчас убьет этот придурок – никто не заметит.
Все всего боятся. Все таятся. Страх накрывает всех колоколом, куполом. И все жмутся друг к дружке под куполом страха; и каждый в страхе закрывает глаза, отворачивается от крика, от ужаса,