Империя Ч. Елена Крюкова
нарисована на постели, а ты, охотник, кидаешь в меня священное копье, молишься, чтоб охота удачна была?! Пляшешь вокруг меня, и еще удар, и еще копье летит и свистит, а нарисованный бок содрогается, истекающий ритуальной кровью, и я кричу по-зверьи, молю о пощаде, а ты не слышишь, не слышишь, ты продолжаешь танцевать, пронзать мою нежную кожу, мой дикий живот, белую ласковую шерсть у меня под сосками, в паху, черную шерсть – меж раздвинутых, послушных заклинанью и кличу дрожащих ног!
Мы уже не на постели. Мы уже на полу. Ты скинул меня на пол, не выйдя из меня. Мы приварились друг к другу изнутри обжигающей лавой. Мы сплелись сердцами. Мы стали сплошным горячим, вырванным отовсюду сердцем: оно бьется везде, ты слышишь, лови его губами, хватай, бьющееся, в ладони, покрывай поцелуями, вонзай в него копье. Лучше умереть, пронзенной копьем, чем жить и тлеть, хрюкая над тарелкой с колючими крабьими ногами, а их, проклятые лапки, так трудно чистить. К черту это сладкое океанское мясо. Здесь все чужое. Как накурено в этом закутке. Табачный дым разъест нам глаза. Выжжет нагие потные тела. Тебе жарко?! Я твой ветер. Я остужаю тебя и поджигаю тебя. И я твой хворост тоже. И мы навек, навек огонь друг для друга.
– Ты бы смогла сгореть за меня на костре?!.. я бы – смог – за тебя… и за себя тоже… ты горишь?!.. скажи мне…
Твои губы – на моем горле. Словно бы ты дикий зверь и хочешь глотку мне перекусить, а на деле – о, какая тонкая, слезная струйка парного молока, какое перышко, травка с сеновала, ласка лисья и горностаевая: благословляю… умоляю. Да! Ты меня умолил. И я раскрылась тебе! Белый лотос… черный лотос… Я твой белый осетр; а ты мой Белый Волк, весь заснеженный, из полей, с косогоров, с откосов заметеленных там, в Парфентьевом Посаде. Мы вернемся?! Мы покатаемся на лошади, в санях?!.. Я твоя лошадь; катайся. Я конь твой белый, конь чалый и игреневый; я конь вороной, и ты счастлива подо мной, и мои руки лучше розвальней, а живот мой – удобней кошевки: ласково ли тебе лежать на мне, сидеть на мне, вжиматься в меня, лететь на мне вдаль, в ширь, в задыханье, в ужас и снег и страсть и смерть, моя милая?! В жизнь ты летишь со мной! А я думала – в гибель… А если и в гибель?! В плен вечный. Движенье. Движенье. Движенье навстречу. Никакого смиренья. Только радостный крик. Только счастье выходит толчками, как лава из недр земли. Это вызов. Ты бросаешь вызов смерти. Она уже бросила свои сети тебе. А ты посмеялся. Ты их порвал. Ты вышел наружу, хвостом вильнул. И я твоя рыба. Я плыву в тебе. Где наш берег?! Где?!
Он запрокинул шею. Выгнулся дугой. Лопатки его сошлись вместе. Судорога радугой свела кости и хрящи.
Она обхватила его так крепко, как могла, и он чуть не задохнулся – так сильно, как мужчина, схватила его она, и он крикнул от боли и неожиданности, от неистовой силы ее объятья: так земля хватает еще недавно живущего – и не отпускает. Ее лицо запрокинулось, зубы светло и больно обнажились, просверкнули, засияли длинной восторженной улыбкой, звездной тонкой полоской, и все ее лицо стало – небо, и все ее пылающее, розовое, мокрое, как от ливня, соленое тело стало – небо, и лоб, небесный, высокий, унизанный