Третий всадник. Сергей Зверев
правилам.
Вор и саботажник сидел, согнувшись, на табуретке. Я выставил всех из помещения, оставив только ревизора Федю, который по ходу может прояснить скользкие моменты по учету, бухгалтерии и сразу поставить допрашиваемого на место, когда тот непременно примется врать.
Но пока председатель собирался не врать, а неистовствовать и посыпать голову пеплом.
– Донесли все же, сукины дети! – бормотал он. – Доложили!
– А ты на что надеялся? – спросил я. – Ты же кулак. И по закону должен быть лишенцем. А обманом, хитростью и подкупом стал председателем. И подкулачников в правление протянул. Да еще и народ заводил подлыми речами.
– Какими речами? – вскинулся он.
– Уж не твои ли это слова? «Вы хотели раскулачить меня, а теперь я буду вас крыть и чистить из колхоза за невыполнение работ! Потому что дубины вы стоеросовые, а мне жизнь положила вас гонять! И что мне советская власть? Я здесь власть!»
Председатель не ответил, только посмотрел на меня яростно. Эдак он и до суда не доживет с такими истрепанными нервами.
– Говорил, – заверил я. – Тому подтверждения есть. Ну ладно б только говорил, а то и вел себя – чисто медведь на воеводстве. Больных и инвалидов из бедняков на самые тяжелые работы посылал, которые и здоровому не сдюжить. А подкулачники твои прохлаждались. Ты же, зверь, без какой-либо жалости народ притеснял. А теперь тебе ОГПУ понадобилось, чтобы его совсем со света сжить? Так тут ошибочка вышла. Мы не для этого. Мы для справедливости.
Председатель часто задышал, как будто выплыл с глубины омута. А потом вскипел:
– Народ притеснял? И правильно притеснял! Голытьба и лодыри! Что при царе у них ничего не было! Что сейчас! И поделом! Ты думаешь, зачем они в колхоз пошли! Чтобы за чужими спинами укрыться и ничего не делать! Всегда такие голодали! И всегда голодать будут! Потому как справный мужик себя и всех прокормит. А голытьба всегда голытьбой будет. Мы соль земли, а голытьба – чертополох на ней, засохнет или будет скошена – и не жалко!
– Ну да. Лодыри… А когда ты своему куму-бездельнику, который не знает, как колхозное поле выглядит, двадцать трудодней ставишь, а безответной, как ты говоришь, голытьбе, которая с этого поля не уходит, надрывается, десять трудодней закрываешь. Кто лодырь?
– А вот не хватает на всех! Кому-то все равно с голоду подыхать! А тут уж так жизнь распорядилась, что или свои сдохнут, или голытьба! – выкрикнул председатель, выкатив глаза.
– То есть ты себе дал право решать, кому жить, а кому сдохнуть от голода. Хорош. Прям царь-батюшка.
– Царь не царь, а хозяин справный. И если бы не ваши зернозаготовки, что все вымели, организовал бы жизнь по всем правилам. Все бы у меня работало, как хронометр со Швейцарии. А теперь… – безнадежно махнул он рукой.
– Ладно, это все философия Канта с Гегелем.
– Чего? Какой Гоголь?
– Да ничего. Сейчас ты мне откровенно все рассказываешь. Как занимался вредительской деятельностью. Как ты, кулак, не только лишения