13 дверей, за каждой волки. Лора Руби
не так. Насколько я знаю, они с твоим папой все время тебя навещают.
Фрэнки ничего не сказала.
– И приносят подарки, каких нет у других девочек. Ты должна научиться ценить то, что дал тебе Господь. Отца, который любит тебя. Новую маму.
Фрэнки ответила так резко, словно ее ударили ремнем:
– Моя мама умерла.
– Твоя мама с Господом. В лучшем месте.
Я надеялась, что мама Фрэнки была с Господом. Правда надеялась. Надеялась, что они с Господом вместе едят кофейные пирожные. Однажды я призналась собственной маме, что считаю Бога женщиной, потому что кто, как не женщина, будет так заботиться об океанах, растениях и животных, кто, как не женщина, может сотворить целый мир за семь дней? Мама дала мне такую сильную пощечину, что у меня несколько часов в ушах звенело, словно там били церковные колокола.
Вот еще о чем Фрэнки не думала: о кофейных пирожных. Потому что никогда их не ела, что следовало бы считать своего рода грехом, хотя это и не грех. О церковных колоколах, о том, сколько времени ушло на создание всех этих гор и деревьев, акул и китов, медведей и волков. Нет, Фрэнки была слишком занята, представляя, как одинока была ее мама, когда сошла с корабля, приплывшего из Сицилии, и думая о том, что вообще заставило ее сесть на этот корабль; какая понадобилась смелость, чтобы самой пересечь океан. Что же ее мама так сильно ненавидела дома и по чему скучала, когда оттуда уехала?
Фрэнки опять положила руку на живот. Я вспомнила, как тоже делала так, вспомнила, что ощущения могут быть такими сильными, словно внутри бурлящий котел. Матери Фрэнки было всего шестнадцать, когда она приехала в Америку строить собственный новый мир, за который и умерла.
Но Фрэнки только разгладила платье.
– Отец, как вы думаете, на Небесах есть сандвичи с тефтелями?
«Кофейное пирожное, – сказала я, паря под потолком. – И много коричневого сахара».
– Я всегда представлял, что там есть говяжья солонина, – ответил отец Пол. – Но, полагаю, тефтели тоже могут быть. Десять раз «Аве, Мария». Благодари Господа за его доброту.
– Да пребудет милость Его во веки веков, – произнесла Фрэнки.
Когда она наконец уселась на скамье рядом со Стеллой, та поинтересовалась:
– Почему ты так долго?
– Рассказывала обо всех твоих гадостях.
– Что?
Сестра Джорджина бросила на них взгляд «не заставляйте меня подходить». Фрэнки сложила руки и принялась молиться – но делала она это, только чтобы сестра не вытолкала их взашей из церкви. Такое уже случалось.
Должно быть, сестра слишком устала, переворачивая матрасы, чтобы выталкивать детей из церкви. Поэтому к окончанию исповеди ни у кого и волоса с головы не упало. Остальные мальчики и девочки молчали, как куклы, когда монахини обвели их взглядом, который Фрэнки называла грозным. Ей надоело смотреть на отца Пола. Во время мессы он был совсем не таким, как на исповеди. Отвернувшись от прихожан, он бубнил на латыни об аде, огне и сере, геенне, преисподней и грешниках. Из-за его певучего ирландского акцента латинские слова звучали менее пугающими, хотя он делал это не нарочно.