Нескончаемый дар. Владимир Алейников

      Кажется, только у него одного имеется большая, просто огромная магнитофонная запись моего чтения стихов, сделанная им году в семьдесят восьмом.

      Да, в том январе. Снежном, безумном, поющем. Том самом. Читал я тогда, по его настоянию, нет, – по его категорическому, не признающему никаких отговорок, требованию, – долго, часа четыре, наверное, если не все пять, а может и больше.

      Читал – выкладывался, весь – в голос, в звук.

      Читал и то, что в голову придёт, из прежних книг, давно известных киевлянам, и – новые, написанные в семидесятых годах вещи, из тех книг, что потом составили «Ночное окно в окне».

      Магнитофон был старенький, но работал. Большие бобины крутились, накручивая на тоненькую, легко рвущуюся плёнку мои стихи.

      Разумеется, всё это не было нигде опубликовано.

      Это была домашняя, самиздатовская, само-голосная, само-стиховая, само-стихийная запись.

      Традиционное для той поры чтение.

      Пение – в пространство.

      За окнами Марковой квартиры виднелась весьма знаменитая Лукьяновская тюрьма.

      Через некоторое время в ней будет сидеть общий наш друг, тоже киевлянин, отличный писатель, великолепно чувствующий и передающий в слове дух Киева, особенно того, уже ушедшего, послевоенного и пятидесятых годов, колоритного Киева, с его Куренёвкой, где этот писатель вырос, и с другими, не менее выразительными районами и окраинами, да и атмосферу шестидесятых, киевскую, само собой, хорошо он уловил и выразил, а зовут этого писателя – Леонид Коныхов, и сидеть он будет – конечно же, за самиздат.

      Но до этой трагической истории было ещё далеко.

      Мы и представить себе не могли, что такое – может случиться. И даже Марк – никак, ну никак не мог это предвидеть.

      И Лёня Коныхов, коренастый бородач в закарпатской свитке, которую он носил вместо пальто, заглянул именно в эти часы к Марку на огонёк, и отогрелся, и отошёл душой, и сидел себе рядышком с нами, попыхивая трубкой с «капитанским» табаком и попивая дешёвое вино, может, «Бiле столове», а может, и «Бiле мiцне», и ему было здесь очень хорошо, ну прямо как дома, и он тоже присутствовал при этом чтении.

      Марк был – весь внимание, сама сосредоточенность. Одновременно и режиссер, и дирижёр.

      Он приглядывал за магнитофоном – и, чуть что, как-то очень умело его налаживал.

      Заодно не забывал он и о том, что он – радушный хозяин, одновременно – и дома, и положения, и у него сейчас – гости.

      Ну а я, увлёкшись, втянувшись в чтение, да ещё и призванный Марком обязательно сделать это, всё читал и читал.

      И очень буду рад, если узнаю, что и тот, более чем двадцатилетней давности, голос мой – тоже, хоть иногда, входил в бесконечные, бескорыстные, безоглядные Марковы подарки знакомым.