Как Петербург научился себя изучать. Эмили Д. Джонсон
Под рассказы и сказки их кто-нибудь чесал Елисавете пятки, и она засыпала» [Пыляев 1990б: 78]. Рассказ Пыляева о большом бале, устроенном князем Потемкиным в Таврическом дворце в 1791 году, содержит следующий пассаж с восторженным описанием:
Из большой залы был выход в зимний сад; сад этот был чудом роскоши и искусства, и в шестъ раз больше эрмитажнаго; тут был зеленый дерновый скат, густо обсаженный цветущими померанцами, душистыми жасминами, розами; в кустарниках виднелись гнезды соловьев и других птиц, оглашавших сад пением. Между кустами были расставлены невидимые для гуляющих курильницы и бил фонтан из лавандовой воды [Пыляев 1990б: 312].
Как и в классической сказке, атмосфера волшебства может слишком быстро смениться гротеском или ужасом. Пыляев рассказывает о пьяной оргии, устроенной сборщиком налогов, которая в конечном итоге привела к четырем сотням смертей, об отвратительных пытках, применявшихся к арестованным в царствование Анны Иоанновны, об алебастровых статуях на участке набережной одного богатого эксцентрика, которые, выкрашенные в телесно-розовый цвет, напоминали обнаженных купальщиков [Пыляев 1990б: 73, 154, 443]. Работы Пыляева изобилуют такими словами, как «замечательный», «курьезный», «сказочный», «диковинки», «оригиналы», «чудаки», «непомерный» и «беспримерный». Автор постоянно ссылается на легенды, мифы и анекдоты, на сообщения различных неопознанных свидетелей, на то, что люди говорят или предполагают.
Наряду с популярными историческими журналами, такими как «Русская старина» Семевского, книги Пыляева способствовали появлению новой формы ностальгического национализма. Постоянно привлекая внимание к самым фантастическим и любопытным эпизодам российской истории, к самым удивительным чудакам империи, к ее самым странным культурным традициям, они побуждали россиян воспринимать себя жителями страны, в которой регулярно происходило нечто невероятное, по крайней мере до самого недавнего прошлого. В них знакомый и часто раздражающий западноевропейский стереотип, представление о России как об экзотическом чужом, стране сладострастных азиатских излишеств и неслыханных чудес, был эффективно преобразован в позитивную концепцию. Представленное в великолепных исторических деталях почти гоголевское видение русских пейзажей и русской жизни в конце концов превратилось в объект коллективной ностальгической тоски. Идеализированное видение прошлого России, представленное на страницах книг Пыляева, заметно отличалось от ностальгических мечтаний славянофилов 1840-х годов и их более поздних последователей и сочувствующих. Большая часть опубликованных работ Пыляева посвящена послепетровской эпохе и городским районам, а не крестьянской жизни и допетровским русским традициям. Как и авторы путеводителей, о которых я говорила ранее в этой главе, он рассматривает Петербург как неотъемлемую и характерную часть культурного ландшафта России, а не как