Пеликан. Месть замка Ратлин. Джек Гельб
друга Уильяма, скорби о ком угодно – хоть о врагах нашей короны! Но молча. Если не из милосердия и благодарности к графу, что воспитал из тебя образованнейшего человека своего круга, то попросту из элементарной вежливости.
Рене невольно обернулся к наставнику и, встретившись с ним взглядом, оробел и смутился. Холодный укор пронзил юношу, и он тотчас же поник.
– Прошу прощения, мастер Норрейс, – тихо произнес Рене, заламывая тонкие белые пальцы. – И благодарю за наставление.
От этого тихого голоса и смиренных слов и граф Эссекс, и мастер Норрейс разом смягчились.
– У тебя доброе сердце, Рене, – вздохнул Джон. – И я искренне желаю, чтобы для тебя попросту не настал тот день, когда придется пойти против него. Но старик Норрейс прекрасно понимает, что этот момент настанет, когда тебе будет кого защищать.
Рене кивнул, воротя взгляд от гостей. Когда Джон умолк, юноша стремительными шагами направился к выходу.
– Прошу прощения, – бросил он напоследок и пошел прочь, и никто из присутствующих не стал его останавливать.
В другое время граф Готье мог бы улизнуть из дома на прогулку, но скверная погода и слабое здоровье заперли его среди торжества и празднества, которое было чуждо сердцу юноши. Он безучастно бродил по залам, избирая места потише, и постоянно поглядывал на часы в мучительном ожидании, когда гости начнут расходиться.
Для графа Готье этот вечер омрачился разговором наверху с графом Эссексом и его соратником Норрейсом. Желания видеться хоть с одним из них не было никакого, но тем не менее юным графом уже был принят ряд обязательств. После того как полуночный час уже давно миновал и близилось мутное и дождливое утро, последние гости покинули особняк. Наконец долгожданные часы глубокой ночи усмирили и музыку, и разговоры, и пьяный смех, и рассказы о бравых подвигах, когда военные мужи Англии похвалялись морями крови, пролитыми на островах Ирландии. Наконец все стало стихать. В доме остались лишь ближайшие и самые почтенные господа. Разумеется, и к великому, хоть и невысказанному неудовольствию, Джон Норрейс входил в их число.
Это было любимое время Рене, предрассветный тихий час. В такую рань еще никто не вставал, а самые поздние «совы» уже были убаюканы ливнем, который все продолжал барабанить. Граф Готье сидел в ванной на низкой длинной скамье, приставленной к стене, и наблюдал, как греют воду на дровах. Запах гари вновь вернул в зал, наполненный людьми, этот выстрел, не стоящий не то что фунта – даже ломаного пенни, – который был совершен в стенах дома Эссекса. Все это скверно давило на и без того понурое настроение, и самой большой отрадой сейчас был далекий приглушенный шум дождя. Пару раз донеслось эхо грома, а быть может, оно попросту послышалось. Когда гипнотическая дремота уже была готова крепко и любовно объять разум графа, дверь отворилась. Юноша поднял голову и встретился взглядом с Уильямом Деверо. Эссекс сутуло горбился, много больше, нежели позволял себе при гостях. Рене ужаснулся такой разительной перемене – ведь еще днем его покровитель расхаживал среди гостей, пусть и