Русская эмиграция в Китае. Критика и публицистика. На «вершинах невечернего света и неопалимой печали». Сборник
К концу… Но, читаем мы у Гоголя, «никогда в другое бы время не подошла шинель так кстати, потому что начались довольно крепкие морозы и, казалось, грозили еще более усилиться»…
Итак, по нашим несложным вычислениям, морозы пришлись во всяком случае на конец апреля, когда после департамента, вечером Акакий Акакиевич и был приглашен на пирушку к своему сослуживцу по случаю приобретения своей новой шинели… Когда он шел туда, то «стали попадаться бобровые воротники… и лихачи в лакированных санях с медвежьими одеялами пролетали улицу». При возвращении с вечеринки назад, как известно, на какой-то площади – и сняли с него шинель…
Акакий Акакиевич стал «хлопотать»… Хлопоты заняли тоже известное значительное количество времени, покамест бедняга ходил к частному приставу, а потом к роковому «значительному лицу»… После посещения «значительного лица», распекавшего весьма сильно Акакия Акакиевича за непочтительность – прошло еще три дня и на четвертый – Акакий Акакиевич умер…
«Значительное лицо», тоже через несколько времени – когда узнало о смерти Акакия Акакиевича (а в департаменте и то узнали об его смерти через четыре дня после похорон – то есть через неделю после кончины), значит – через еще больший промежуток времени – стало мучиться угрызениями совести. По нашему исчислению, – здесь должен был истечь и апрель, и вот – в мае это «значительное лицо» мчалось к своей «Каролине Ивановне», даме немецкого происхождения, которая была, как уверяет Гоголь «ничуть не лучше его жены». – Но что за странная погода была в это время: «Ветер резал ему лицо, засыпал снегом, хлобучил на голову воротник шинели»… Тут то, как известно, и явился оробевшему генералу покойный Акакий Акакиевич и снял с него шинель, в возмездие его несправедливостей.
Нет для Гоголя явлений природы; нет для Гоголя весны; для этого «реалиста» – все сминает, стирает, закрывает огромная черная тень шинели, этого символа бессердечной несправедливости, падающей на всю жизнь Акакия Акакиевича, на мир, на блистательный Санкт-Петербург, и сминающая все роскошные краски с палитры мира… Гоголь бредет в мире людских отношений, не видя ни смены зимы, ни прихода весны, ни распускающихся в мае листьев петербургских садов… Он бредет в мире, помня только о проклятой участи Акакия Акакиевича, памятуя только о той грандиозной несправедливости, которую проделал с бедным и безобидным человеком Петербург, поглотивший, сваривший его в своем медном чреве, и недаром при взгляде на этого человечка у одного молодого чиновника в душе как-то зазвучал голос – «я это, брат твой!»… И после этого голоса молодой чиновник уже не знал покоя… Не был ли этот молодой чиновник самим Гоголем?
Зазвучал этот голос и у Пушкина при взгляде на Евгения. Зазвучал потом этот голос и у Достоевского… И стал он звучать в русской литературе неперестающим призывом к социальной справедливости, стал вздымать души на протест против небрежения к малым сим.
Но ни у кого не зазвучал этого голос так ясно, так мощно, как у украинского мелкопоместного