Самоцветы. Литературно-художественный альманах. Ольга Таир

      – Подбери сопли!

      Я тебя сейчас до отвала накормлю!

      Я вчера продал картину!

      «…Ти-и-ну, ти-и-ну», – поет в белокожих куполах Сакре-Кер

      монмартрское эхо.

      Ван-Гог всей красной на морозе кожей чует,

      как жизнь мала.

      Завернуть парня в чистый негрунтованный холст.

      Унести домой.

      Е-мое! – тогда иди все прахом, гнилое честолюбие.

      Он будет отцом и матерью.

      Если нет у него женщины – он и матерью сам будет.

      Вот только краски, краски, как быть с ними.

      Они же кончаются все время, эх…

      – Дя-дя! – орет мальчонка,

      теребя стоячие деревянные уши коня.

      – Ты только не уходи!

      Ван-Гог не уходит.

      Круг замыкается.

      Дети зерном валятся с лошадей и верблюдов.

      Бок о бок они идут в кафэ:

      большой мужчина и маленький.

      Сосиски, что приносят им в жестяной тарелке,

      пахнут дымом и счастьем и немножко рыбой.

      Они едят так, как люди поют песни.

      И, согретые лаской еды,

      выходят на мороз смело, как охотники.

      Чего-то в мире они не приметили.

      Близ карусели стоит странный шарманщик.

      Его волосы слишком длинны и седы.

      Они летят по холодному ветру.

      Люди ежатся от печали этих волос, как от метели.

      Ближе подходят, нос к носу, – эх, да это же баба!

      Вон серьги в ушах пламенеют, сверкают больно.

      Баба, баба, старая волчица, —

      что ты быстро вертишь ручку шарманки,

      а совсем не поешь?

      Может, немая ты, а?..

      Мальчишка тычет Ван-Гога в бок кулаком:

      – Поговори-ка с ней!

      – Я попытаюсь, – сказал Ван-Гог.

      – Сестра, твои волосы мерзнут!

      Они прекрасны на Солнце.

      Обернула к Ван-Гогу старуха древнее Солнце лица.

      Глаза из-под вытертой лисьей шапки —

      то ли икона, то ли витраж? —

      два кабошона уральской яшмы.

      На рот пальцем показала:

      не понимаю, мол, не могу себя выразить.

      – Немая, – удрученно вздохнул подкидыш, гамен.

      Рука укутана в кожаную дрянь перчатки.

      Ручка шарманки крутится без перерыва.

      Показались бисером слезы на старушьих щеках —

      на фоне музыки,

      но музыка не остановилась.

      – Же эсь рюский фам, – сказала старуха

      сквозь заслонку музыки

      сияющим, густым и молодым голосом.

      И добавила по-русски:

      – Русская я, господа славные.

      Ван-Гог, румяный, навытяжку стоял перед ней,

      как перед старым капралом.

      Подкидыш цепко держал его за скрюченную,

      твердую, как редис, руку.

      Ван-Гог все понял. Но не спешил с ответом.

      Он хотел написать ее красками на холсте —

      это было ясно как день.

      Он поводил в воздухе правою рукой,

      изображая кисть и холст.

      Поняла ли она?

      О, кивает головою, и свободною