Родительская интуиция. Нейронаука о том, как нас меняет родительство. Челси Конабой
от того, каким методом – кнутом или пряником – власть имущие предпочитали регулировать роль женщины. В некоторых сообществах матерей запирали в домах, не приветствовали их появление в общественных местах и участие в политике, в то время как в других считали воплощением лучших черт человеческой природы. В книге The Myths of Motherhood: How Culture Reinvents the Good Mother («Мифы о материнстве: как культура заново формирует образ хорошей матери») психолог Шари Тюрер отметила, как утробу поочередно то превозносили в качестве источника плодовитости и обновления, то низводили до простого сосуда для отцовских наследников и считали причиной истерии. Кормление грудью представляли то как источник женской силы, то как задачу, которую те, кто мог себе это позволить, предпочитали перепоручить кормилице – выбирал ее и оплачивал ее услуги отец ребенка, чтобы мать могла либо снова зачать, либо вернуться к своим светским обязанностям. Материнская любовь как таковая воспринималась либо как удушливая и вредоносная, либо как чистая и святая.
Современные взгляды на материнство сформировались образами двух женщин. Одна из них – Ева[50], первая женщина, созданная из ребра Адама и съевшая запретный плод, тем самым она навлекла страдания на всех будущих представителей человечества. Вторая – Дева Мария, невольная участница великого чуда, ставшая наиболее добродетельным символом материнства из существующих; при этом ее собственная жизнь и ее поступки полностью подчинялись величию ее материнской любви. Меня воспитали в духе католицизма, и я часто задаюсь вопросом, что было бы, если бы в Библии Марии отвели место для ее собственной точки зрения. Как изменилась бы религия, какова была бы расстановка сил – в моей семье и мировой истории в целом?
Для многих женщин Дева Мария является источником уверенности, наставником в материнстве. Однако история Марии – недостижимого идеала добродетели – вкупе с историей Евы – образа извечной подчиненности – создала нравственную модель материнства, которая лишает воздуха и не прощает ошибок. Эта модель сделала женщин собственностью их мужей и лишила элементарных прав. Она же позволила подвергать женщину бичеванию и обвинению в ведьмовстве, если та не могла иметь детей, или обрекала на жизнь, сплошь состоящую из беременностей и грудного вскармливания, если женщина была плодовита. Она связывала судьбу женщины – в этом мире и в загробном – с ее репродуктивными возможностями и тем, насколько женщина соответствовала недостижимому идеалу.
Между тем в разные времена и в разных культурах религиозный статус матери не был целиком самоограничительным. От древнего Израиля[51] до первых американских колоний женщины воспринимали свои трудности, связанные с беременностями и воспитанием детей, как судьбу, божественное предначертание. Однако напрасно женщин идентифицировали столь однозначно, столь узко. Дом в то
Carol Meyers, Rediscovering Eve: Ancient Israelite Women in Context (Oxford and New York: Oxford University Press, 2012), 63–65. Большей части современных представлений касательно истории Евы (например, что она была соблазнительницей, обманувшей Адама, и что ее поступки привели к «падению» человечества) в действительности нет в Книге Бытия – все это пришло из более поздних текстов-интерпретаций. Подобные разночтения «сами по себе стали каноническими» – с серьезными последствиями, пишет Майерс.
Laurel Thatcher Ulrich, Good Wives: Image and Reality in the Lives of Women in Northern New England, 1650–1750, reissue ed. (New York: Vintage, 1991), 239; Meyers, Rediscovering Eve, 121–25.