Наследница Роксоланы. Эмине Хелваджи
подавил желание приписать четвертую строку: «А меня дела такие не касаются вообще!» Звучало бы слишком простонародно. Неправильно бы звучало.
Подумал немного, исправил строку на более благозвучную. Продолжил:
Обо всех скорбит убитых желтый камень, слезы моря,
Чаша вечного терпенья, что душе ссудил Аллах.
Горе, если в этой чаше будет лишнею хоть капля!
Гордецу простить не смогут волны, ветер и судьба.
Ну вот, опять этот камень пролез в мысли шахзаде! А впрочем… пусть будет.
Рука сама поднялась сжечь листок, как делала это много раз, но остановилась. Хоть раз не будь трусом, шахзаде Джихангир, или поэт Зарифи, – какая сейчас разница? Вы едины сейчас в своей скорби и желании оставить этот грязный мир, где, чтобы выжить, нужно убивать братьев по крови. И вы едины в желании сделать так, чтобы о вашем самоубийстве никто никогда не узнал.
Кроме Аллаха, от всевидящего взгляда которого не укрыться.
Да, Джихангир слаб, ну так почему бы не использовать эту слабость? Никого не удивит, если горбун, в дом которого лекари приходят, как в свой собственный, несколько дней пожалуется на слабость, а затем скончается. Скажут – очередная болезнь подкосила-таки шахзаде. Жаль, очень жаль.
Шахзаде позвонил в серебряный колокольчик. Вошел слуга.
– Вот это письмо вместе с кинжалом отправить шахзаде Мехмеду. Немедленно.
Если Мехмед – истинный сын своего отца, то он поймет. И, возможно, даже простит.
Желтый камень терпения мигнул последний раз, скрываясь под темным платком.
«Гордецу простить не смогут волны, ветер и судьба», – прошептала Айше последние строки письма дяди. Что шахзаде Джихангир имел в виду?
И откуда гонец узнал о смерти господина, если выехал раньше черного вестника смерти?
Другой гонец привез им весть о смерти шахзаде днем спустя.
Людская молва? Но тогда она и до Амасьи долетела бы вместе с первым гонцом. А до появления второго все было тихо. Люди в основном обсуждали свои новости – благо, их здесь хватало, да и повышение генуэзскими купцами цен на зерно уже почти вытеснило сплетни о трагической доле шахзаде Мустафы и янычарском бунте, последовавшим за этим.
Люди любят свежие новости. Оплакивать мертвецов остается лишь близким и родне.
И все же, что дядя имел в виду?
Кинжал смирно лежал в ладони – холодный, тяжелый, чужой. Лишь янтарное навершие рукояти неожиданно оказалось теплым, словно прогретым ласковым утренним солнцем.
«Желтый камень, слезы моря», «чаша вечного терпенья»…
Что же знал дядя Джихангир, что он пытался донести до брата?
Айше думала было посоветоваться с Бал – в конце концов, лучшая подруга, почти сестра, – но мысль о том, кому изначально принадлежал этот клинок, остановила. Вспомнилось: «Мой отец немного Хызр».
Ладно. Она, Айше, сама разберется со всеми загадками. И гордецу, а точнее гордячке, подлой хохотунье,