Петербургские трущобы. Том 1. Всеволод Крестовский
в хмельную минуту, «более чувствует охоты к швецам-рукодельникам и к портняжному искусству, чем к сапожному ремеслу»[6].
Малый, значит, отчасти подходящий и в задуманном деле какие-нибудь лазейки указать может. Он уже с год назад был прогнан от «честного сапожного немца, Окерблюма», за пьянство с буйством и безобразием, да за то еще, что соседнему целовальнику стали уж больно часто «приходиться по нраву» окерблюмовские голенища, подошвы и прочий выростковый и опойковый товар. С тех самых пор Юзич решил, что не следует заниматься таким неблагодарным ремеслом, за которое хозяева выгоняют в шею да еще вором обзывают всеартельно, а лучше-де призаняться искусством свободным – хотя бы на первый случай карманным, а там швецовым или скорняжным, а затем, при дальнейшем развитии, можно и в ювелиры начистоту записаться[7]. И стал он, раб божий, вольною птицею лыжи свои направлять с площади на улицу, с улицы в переулок, из трактира в кабак, из кабака в «заведение», и все больше задними невоскресными ходами[8] норовил, с тех темных, незаметных лесенок, по которым спускается и подымается секрет, то есть свои, темные людишки, кои не сеют, не жнут и пожинаемое целовальникам да барышникам-перекупщикам сбывают. Полюбился ему как-то особенно душевным образом некий приют, в просторечии неофициально «Ершами» называемый; там он и резиденцию свою основал, и незаметным образом пристал к ершовскому хороводнику[9]. Любили ершовцы посещать Александринский театр – благо, не очень далеко от «Ершей» находится, – и Юзич вместе с ними театралом сделался. Ершовцы же в Александринском театре не столько искусством артистов пленялись, сколько рыболовному промыслу себя посвящали – «удили камбалы и двуглазым спуску не давали»[10].
Вот про этого-то самого Юзича, земляка и сотоварища по первой школе, и вспомнил так упорно задумавшийся Бодлевский. Вспомнил, что месяца три назад встретил он Юзича на улице, зашел с ним в первый же трактир и там, за бутылкою пива, которым великодушно угостил его Юзич, разговорился с ним по душе о превратностях судеб вообще и своих незавидных обстоятельств в особенности. Совета Юзича насчет хороводника Бодлевский не принял, ибо намеревался посвятить себя искусству самой высшей школы – превращать чистые бумажки в кредитные билеты государственного банка. Юзич, между прочим, радушно пожимая руку на прощание, сказал своему товарищу:
– А если я тебе, друг любезный, на что-нибудь понадоблюсь или просто повидаться захочешь, так приходи на Разъезжую улицу, спроси там заведение «Ерши», а в «Ершах» Юзича – там тебе и покажут. Я, брат, там завсегдатаем[11]. А ежели буфетчик притворяться станет, что не знает такого имени, – наставительно прибавил Юзич, – так ты только шепни ему, что «секрет»,
У воров и мошенников существует своего рода условный знак (argot), известный под именем «музыки» или «байкового языка». Этот язык, между прочим, представляет много интереса и в физиологическом отношении. В нем, кроме необыкновенной образности и лаконической сжатости, отличительных качеств его, заметен сильный наплыв слов, звучащих очевидно неславянскими звуками. Не говоря уже о звуках отчасти польских, отчасти малорусских, вы весьма часто слышите в музыке слова вполне восточного происхождения; иногда попадаются намеки на корни романские и немецкие, хотя и не так часто, как татарские, финские и цыганские. Это смешение объясняется самым составом мошеннического сословия, служащего широким стоком для всех национальностей. Характер московского argot уже несколько разнится от петербургского: в нем менее и даже совсем почти нет звуков нерусских, и только одни татарские допускаются в него, и это точно так же зависит от того, что состав жульнических (мазурнических) обществ в Москве более петербургского носит на себе характер почвенный, российский. Москва как будто везде и во всем старается проводить свои собственные, славяно-московские тенденции. Впоследствии, при выходе в свет всего романа, автор намерен сделать более подробное исследование о байковом языке, с приложением словаря. Читателю неоднократно еще встретится эта музыка, которая иногда потребует не одного только перевода байковых слов на русский язык, но и разъяснения исторического либо даже филологического смысла, заключающегося в них. Пример – чтобы не ходить за ним далеко – заключается в тех самых выражениях, по поводу которых сделана настоящая выноска. Швец на белорусском и малорусском наречии значит – портной. Это еще ничего ровно не объясняет читателю. Швецовым или портняжным искусством называется на байковом языке целая отрасль воровского промысла. Воры и мошенники делятся на категории и градации, смотря по характеру своего промысла, как, например, карманники, комнатные или домашние, паркетники, уличники, скамьевщики (конокрады), ночники – это их общее разделение; за ним следует деление более частное: швецы (по части платья), скорняки (по части мехов), ювелиры (золотые вещи), финажники, сорники или бабочники (ворующие чистые деньги). Нельзя сказать, чтобы воры поименованных категорий строго держались каждый своей специальности. В общем характере своем они без исключения следуют правилу – «не клади плохо», воруя все, что попало под руку, и, таким образом, швец весьма легко может забраться в область финажника, ювелир – в область скорняка или скамьевщика и т. д. Но каждый из них – по душевному ли расположению или по сноровке и умению – какую-нибудь отрасль предпочитает, чувствует к ней более симпатии и, таким образом, зачисляет себя в ювелиры или швецы, стараясь, конечно, более ориентироваться в избранной им специальности.
Ходить начистоту по музыке – выражение, означающее искусство de lahaut еcole (высшая школа (
Каждое заведение, будет ли то трактир или питейный дом, имеет непременно два входа: один – с улицы, наружный, показной, над которым, по обычаю, красуется вывеска; другой – черный, непременно со двора, старается (особенно в кабаках) замаскироваться каким-нибудь хламом, вроде порожних пивных ящиков, дров или чего-нибудь подобного. Мазурики эти последние ходы называют невоскресными, то есть непраздничными, непарадными.
В Петербурге мошенники не составляют такой обширной и так правильно организованной общины, каковою является лондонская «Семья», если верить автору «Лондонских тайн» А. Троллопу. У нас они либо живут и промышляют в отдельности, каждый сам по себе, независимо от прочих, либо составляют ассоциации, шайки, число членов которых может быть различно: от трех или пяти до шестидесяти и более. Каждая такая ассоциация непременно сгруппируется в каком-нибудь кабаке или трактире, куда стекается в сбор для обсуждения и совещания по своим делам и для кутежа после работы. Такие шайки, как подметил автор, называются хороводами, которые они в большинстве случаев окрещивают прилагательным названием по имени своего трактира, как, например, ершовский хоровод, пекинский, малиновский и проч. Члены такой ассоциации подчиняются уже известным законам относительно дележа и некоторых обязанностей своих к товарищам, что читатель увидит впоследствии.
Камбала – лорнет, двуглазая – бинокль. У некоторых воров, отправляющихся по вечерам в театр с специальною целью – воровать бинокли и лорнеты, промысел этот называется «рыболовным»; причиною этого эпитета, конечно, послужила камбала. Впрочем, можно предположить, что название рыболовный промысел не есть общепринятое. Автор по крайней мере слышал его только раз и то совершенно случайно – и на этом основывает свое последнее предположение.
Завсегдатай – постоянный, обычный посетитель, habituе.