Лефортово и другие. Дмитрий Барабаш

      Если гадать по ладони правой руки,

      положив на неё Москву,

      то у ложбинки под большим пальцем —

      стечение важных линий,

      определяющих продолжительность жизни,

      женитьбу, судьбу,

      рисующих кресты, треугольники, звёзды,

      хвост павлиньих возможностей

      из-под большого пальца, показывающего ништяк.

      В той ложбинке – Таганка,

      Андроников, доски Рублёва,

      и выше, по жилке —

      лефортовских тополей вороньи гнёзда,

      лохматые гнёзда на звёздах,

      почти не касаясь ветвей.

      Москва, как перчатка лайковой кожи

      с подкладкой из красного бархата,

      не согревает руку январской ночью.

      Большая Коммунистическая,

      Товарищеский переулок,

      Малые Каменщики, архивы НКВД

      в чугунных воротах храма,

      на площади – казино, оно же джаз-клуб,

      Высоцкого несут по Садовому,

      из-под моста

      выползают человеческие тысяченожки,

      Котельническая высотка свистит у виска

      мотивчик из Визбора, Галича, Градского.

      Спичечный коробок синагоги, лезвие Яузы,

      носовой платок,

      одурманенный бульварным жасмином,

      сигареты в другом кармане —

      Мальборо или тонкий More.

      В баре у театра

      в коктейле плещется Аравийское море.

      Эскалатор спускается в преисподнюю

      по трубке, по мрамору, по полировке,

      из которой пылающие губки сосут

      сукровицу с ликёром.

      Церкви отряхивали перышки, золотились по новой.

      Я любил Таганку из горлышка. Голой

      холодной бутылкой розового вермута.

      Где она вера та?

      Красным язычком высовывается изо рта

      двуглавого беркута,

      кремлёвского сокола, леденцового петушка?

      Трёхпалая баранья варежка

      с указательным на крючке,

      завиток гостиницы Россия щёлкает косточкой,

      выворачивая сухожилие.

      Справа, в непроглядной нежности

      прячется Старая площадь.

      Там, в закрытом ЦеКовском ряду

      торгуют запрещёнными книгами по спецпропускам,

      ноябрями выставляют оцепление,

      ловят полами шинелей вьюгу,

      которая навывает Визбора, Галича, Градского,

      вяжет узорчики шёлковой ниткой,

      свистя в лафетные дырочки под гробами,

      листья шелестят,

      на глазах истлевая до чёрных стеблей,

      до лефортовских тополей,

      закинувших вороньи гнёзда в звёздное небо.

      Кремлёвские соколы зорко следят

      за крикливыми стаями,

      не позволяя спускаться в границы режима.

      Так вот, мельком, прожив одну жизнь молодым

      до какой-нибудь старости,

      оглянешься оттуда туда, где как будто бы молод,

      и кивнёшь себе вновь,

      будто знаешь, что будет и было,

      и оттуда себе подмигнёшь с неуклюжей печалью.

      И поди разберись кто ты, где ты, в какие эпохи,

      что ты видишь насквозь, что пронзает тебя

      от рожденья до смерти,

      и обратно от смерти к рожденью,

      и снова пронзает тебя.

      Где ты молод, где стар,

      где ты весел, где грустен, печален,

      где влюблён, где обманут,

      где пьян, где предательски трезв.

      И натянешь Москву, как перчатку на девичью ручку

      и пытаешься снова холодным дыханьем согреть.

      Красный бархат шершав и назойлив,

      как и память о байковом прошлом,

      пальцем водишь и водишь

      по тем же знакомым местам,

      на себя озираясь,

      себе представляешься пошлым,

      и от взгляда оттуда

      пытаешься спрятаться сам.

      Отец сетовал, что его обожают вороны.

      Пойдёт прогуляться с дамой в тени тополей,

      так они обязательно насрут

      на фуражку или погоны —

      счастливили,