Самая страшная книга. Холодные песни. Дмитрий Костюкевич
сбивая шугу со стенок.
Он выскальзывает из колодца, начинает работать ластами и снова идет наверх. Сейчас он увидит лица ребят, солнце…
Руки уже не колотят по стенам – скребут.
Он снова застревает.
На это раз крепко, точно в тисках. Не может пошевелить плечами. Правая рука торчит вверх, тянется к просвету.
У Ивина слуховые галлюцинации. Он слышит то звенящую тишину, то скрежет трущихся друг о друга льдов, то… безумный крик.
Сердце колотится в груди, его сердце, раненое, испуганное. По телу бегут волны болезненных спазмов. Мысли путаются, но в этой карусели отчетливо проступают два слова: он живой.
Лед живой…
Капризное, враждебное, коварное существо. Вершина эволюции которого – айсберг. Тысячелетняя массивная глыба плывет по столбовым дорогам, покрывается голубоватыми прожилками замерзшей в трещинах воды, тает и шипит, отдавая частички воздуха, разрушается и стареет.
Лед сильнее человека, всегда был и всегда будет. На дне океана лежат самолеты, под лыжами которых раскололся лед. Льдины затирают суда в каналах, с трудом проложенных атомоходами и ледоколами-танкерами. Лед коварен. Всесилен. Смотри, человек, на его мышцы, на его кости, на его кровь…
Слепнущими глазами Ивин смотрит на шугу. Пытается отделаться от мысли, что она – нечто большее, чем кристаллы льда. Нечто намного большее.
Нет, не кровь… а мысли айсберга. Скверные, темные, рассерженные. Ивин почти уверен в этом.
Со всех сторон страшно трещит лед.
Сдохни.
Оживает телефон. В наушниках какой-то шум: треск, скрежет, с каким ломается припай, шуршание льдинок… и тяжелый стон, и чей-то голос, глухой, холодный.
Вода умеет помнить, так почему бы ей не уметь злиться? Накапливать злость?
Ивин закрывает глаза. На его руках и ногах – лед, глыбы льда. В баллонах закончился воздух.
Сдохни!
Теряя сознание, он понимает, что слышит голос айсберга, и уже не чувствует, как кто-то хватает его за руку.
Холодные песни
Одран проснулся от кошмара. Мерзкие картины отложились в памяти.
Кочегар сел на койке и осмотрелся, весь дрожа. В иллюминатор лилось отраженное от воды лунное свечение. Мир по эту сторону толстого стекла, ужатый до размеров каюты, казался чужим и пугающим.
Одран зажмурился, надеясь, что в темноте под веками каюта преобразится, станет более знакомой и благосклонной, но сон смешал реальность последних дней и жуткие фантазии.
Во сне Одран снова поднимался на борт лайнера «Ла Бургонь», который стоял в нью-йоркском порту, снова бункеровал уголь, мыл судно от угольной пыли, нес первую вахту в глубине судна, выполнял приказы людей сверху, даже не зная, что происходит на ходовом мостике. Звучно шаркая лопатой о железные плиты, кочегар закидывал в топку жирный малозольный уголь. Котел просил еще и еще. Шлак покрывал машинное отделение, густой, сернистый. Лязгали чугунные топочные дверцы, сами по себе, будто играя с Одраном: успей закинуть лопату, пока мы открыты.
Дверцы