Десять историй о любви (сборник). Андрей Геласимов
растения, облепившие крохотное окно, были венками, прислоненными к надгробию. Гуляев представил себе траурную плиту и свой лихорадочный глаз, выглядывающий из небольшого отверстия между буквами «л» и «я» в набранной золотом строке с его собственной фамилией. Задохнувшись от приступа жуткой клаустрофобии, он отшатнулся от незатейливой дырки в стене, которую тут выдавали за окошко, и вернулся к столу. Дышал он тяжело, как после бега, ступал неверно.
«Однако права очевидца и участника событий вынуждали нашего сказителя сердиться на легкомысленную, так ему казалось, склонность своих слушателей к путанице и к неуместным, опять же по его мнению, в такой сфере, как смертоубийство, метафорам…»
Гуляев перевел взгляд с монитора на дверь и прислушался. Ему показалось, что в коридоре прозвучал чей-то негромкий смех. Секунду-другую он смотрел в ту сторону, но дверь не открылась.
– Да пошли вы… – пробормотал он и, зажав уши ладонями, начал истово читать вслух:
«Размахивая культями и покрикивая, он горячо доказывал нашу неправду и постоянно приводил какую-то историю о деревянном коне и о хитрющем царе Итаки, который, окажись он на нашем месте, уж конечно, не вел бы себя так беспечно, и если бы даже сам не принимал во всем этом участия и едва ли ни придумал всю проделку, то после первого же рассказа любого нормального понюхавшего крови бойца, с отрубленными к тому же руками, сразу бы сообразил что к чему и какая огромная тактическая польза следует из подобной хитрости для тех, кто осадил несговорчивый город и уже не чает видеть стены его проломленными, а лучших жен – плачущими и покорными. Мы же на это соглашались с нашим хулителем, воздевали сокрушенно руки, скорбя о военно-тактической нашей бездарности, и, конечно же, тотчас забывали, кто там забрался в лошадиное чрево – троянцы ли, данайцы или, быть может, третья сторона – мало ли кому взбредет на ум против кого-то воевать и хитрить. Неужели необходимо запоминать всех этих драчливых, надутых вояк на одно лицо, расхаживающих подбоченясь туда и сюда в греческой истории, когда миру подарен столь восхитительный рассказ об обмане, сотнями нитей связанный с уходящими в туман прошлого и будущего забавными плутнями людей и богов, взаимно существующих, кажется, лишь для того, чтобы с озорством и жестокостью надувать друг друга или чтобы множить и множить эти истории с надувательством, глядящие одна в другую в бесконечном ряду зеркальных отражений, так что с ума сойдешь, если вздумаешь отыскивать самую из них первую, с которой, собственно, все и началось, и уж во всяком случае, свой затуманенный взор не обратишь на какую-то девчонку, проведавшую о новоявленной родне и решившую сбежать в тяготах нарождающейся похоти. Не обратишь, разумеется, если не усмотришь и здесь подобного ряда зеркал и двойников, перешептывающихся на понятном только для них языке и прекрасно осведомленных, насколько значительны и ужасны могут быть последствия взбалмошного, казалось бы, поступка одной вздорной девчонки…»
По той причине, что уши у Гуляева были крепко зажаты, он не услышал, как отворилась дверь и как в комнату