Рождение Российской империи. Концепции и практики политического господства в XVIII веке. Рикарда Вульпиус
при инкорпорации нехристианских этнических групп на юге и востоке империи и не имел никаких традиций во внутреннем русском контексте или в период образования Великого княжества Московского.
Другой аспект, в котором проявлялось различие между православным и нехристианским населением, касался «условного самопроклятия». Речь шла о введенном Иваном IV правиле, согласно которому в случае нарушения присяги клявшийся получал наказание в виде проклятия167. В то время как с приходом царей династии Романовых с 1613 года в отношении православного населения от этого пункта отказались, мусульмане, ламаисты калмыки и представители примитивных религий должны были приносить присягу на верность, включающую формулировку о самопроклятии168. По аналогии с клятвой по собственной вере, также и проклятие ввиду предполагаемого повышения эффективности должно было происходить по собственной вере169.
В этих пяти аспектах (милость вместо договора, личная связь вопреки статье о вечности, жалованная грамота по монгольской традиции, клятва по собственной вере, содержание присяги и обязательства подданства) заключается ядро российской концепции подданства в имперском контексте. Поскольку с этим ядром внутрирусская присяга на верность только лишь эволюционировала и, за исключением особого обращения с самопроклятием, не представляющим важности в практическом смысле, была дополнена только одним элементом, имевшим силу и значение исключительно в имперском контексте (институционализированное взятие заложников), не имеет смысла говорить о какой-либо «первой» инкорпорации нерусских этнических групп как образце для «принятий в подданство посредством имперской экспансии». Скорее концепция русского и российского подданства берет начало в политической культуре Московского княжества. Последняя формировалась под сильным влиянием как культуры Киевской Руси, так и многолетнего господства монголов170.
Вместе с тем важное значение имело присоединение гетманской Украины, на которое, как упоминалось, ссылается Э. Лор в своей книге об «империи и гражданстве» (Empire and Citizenship): впервые именно здесь русская традиция принятия в подданство по принципу милости натолкнулась на западноевропейские правовые традиции, преобладавшие в Речи Посполитой: там соглашения о подчинении носили договорной характер и основывались на взаимных обязательствах.
Поэтому было логично, что казаки Гетманщины – подобно тому, как примерно за двести лет до них жители Новгорода – перед своей присягой на подданство потребовали от Василия Васильевича Бутурлина, посланника царя, чтобы он, в свою очередь, дал от имени царя клятву, согласно которой их права и свободы сохранялись бы после вступления в подданство царя. Ответ царского посланника Бутурлина не мог быть более пренебрежительным:
А того, что за великого государя веру учинити, николи не бывало и впредь не будет; и ему, гетману, и говорить было о том непристойно,
Запись <…> данная <…> Государю и Великому Князю Василию Иоанновичу <…> // СГГД. Ч. 1. № 162 (01.12.1532). С. 448–450;
Шертная Запись, по которой клялись Магометанскаго закона подданые в верности <…> // СГГД. Ч. 3. № 131 (1648). С. 440–442; Шертная Запись, по которой новопожалованные Князья Нагайской Орды клялись в верности и подданстве Государю Царю Алексею Михайловичу // СГГД. Ч. 3. № 145 (октябрь 1651). С. 467–470.
См., например:
Таким образом, занимается промежуточная позиция в вопросе, в каком отношении монгольское влияние и продолжавшая существовать традиция Киевской Руси формировали концепцию подданства. Очевидно только, что присяга имела изначально восточнославянские корни, а традиция документа о милости продолжала монгольскую практику. О разногласиях по поводу политического наследия монгольского владычества в Московском царстве см. спецвыпуск журнала: Kritika. 2000. № 1;