Наблюдательные пункты. Юрий Сапрыкин
красивее. Известие о его смерти выглядит как сообщение о некоем величественном природном явлении – вроде схода ледника в Кармадоне.
Биография часто определяется не тем, что человек делает, – а тем, чего не делает: у Магомаева в этом смысле было почти античное чувство меры. Он всегда знал, где остановиться – так, чтобы потом не было стыдно: дружил с властями, но ничем не был им обязан, пел песни Гензбура и Сонни Боно – но через запятую с «Огромным небом» и «Вдоль по Питерской», не участвовал в «Неголубых огоньках» и «Старых песнях о главном», не фигурировал в капустниках, но и серьезным был до определенной степени – его пародии на Бейбутова и Бюль-Бюль оглы нетрудно найти на YouTube. И преждевременный его уход со сцены тоже, как кажется сейчас, не связан ни с изменившимся временем, ни с тем, что хотелось остаться в памяти молодым и красивым: просто дело было сделано ровно в той степени, в какой было нужно, продолжать записываться и выступать значило нарушить естественную гармонию.
Эта естественная гармония была не следствием сухого расчета, а – в полном соответствии с античным духом – живой стихийной силой. В нынешней русской попмузыке солнце фигурирует как естественный заменитель турбосолярия – оно существует для того, чтобы под ним загорать или, простите, зажигать; голос Магомаева похож на солнечный свет, какой он есть на самом деле, – способный подарить жизнь или иссушить до смерти. Песню про луч солнца золотого сейчас вспоминают не только из-за того, что «Бременских музыкантов» все видели: голос Магомаева – и есть тот луч, светлый, страстный, страшный; его можно игнорировать, не замечать, жить так, будто его давно уже нет, – но сияние обрушится вниз, станет твоей судьбой.
Нейлон 100%
Кризис экономики желаний
Нейлоновые рубашки. Мотоциклы «Иж-Юпитер». Кристалинская с песнями Пахмутовой. [битая ссылка] Книжка Леонида Парфенова про 60-е читается как собственный семейный фотоальбом: даже тем, кто родился лет через …дцать после Карибскогокризиса, рубашки и мотоциклы кажутся подозрительно знакомыми. «Неисчерпаемый источник национальных традиций» – так Парфенов определяет впредисловии позднесоветский период (определение, кстати, само выглядит как цитата из поздравления ЦК писателю-юбиляру из закавказской республики); и да, источник действительно неисчерпаем – универсальных примет эпохи, память о которых пережила смену исторических формаций, хватило бы на несколько таких книг. Общую на всех память о вещах вроде бы несерьезных объяснить несложно: нейлоновым рубашкам удалось внедриться в ДНК нации благодаря тому, что такие рубашки были у всех, а других ни у кого не было; описываемые Парфеновым вещи объединяли потому, что без них не мог обойтись никто (ну почти никто). Представить хотя бы одну такую книгу про Россию 2000-х, даже вдвое меньшего объема, практически невозможно.
Виною тому, понятно, «длинный хвост», но, кроме замеченного главредом Wired