Когда круг замкнулся. Светлана Бестужева-Лада
другая, но – привычка. К тому же упорядоченность и некоторая монотонность существования позволяет мне забывать о моей проблеме и даже неплохо существовать в изменившихся условиях. В общем, я не жалуюсь на жизнь, я просто пытаюсь в нее вжиться.
Я не жаловалась на жизнь и когда была маленькой, потому что другой не знала и не представляла. Папа был военным, после моего рождения его перевели в другой гарнизон с повышением в звании. А после смерти матери он сам подал рапорт о новом переводе, его просьбу, удовлетворили и даже опять повысили в звании. Из небольшого уральского городка, где я родилась, мы перебрались на Дальний Восток, которого я, естественно совершенно не помню. А уже оттуда – в военный городок под Тюменью, где отец был полковником и самым главным.
Поэтому я видела его не слишком часто, и оказалась в местном детском саду, где была самой маленькой и самой одинокой. У всех детей были родители, у многих – старшие и младшие братья и сестры, даже бабушки и дедушки существовали, правда, по большей части, где-то далеко. Но они были, а у меня был только отец. И то поздним вечером и ранним утром. К тому же я так и не научилась играть в куклы и прочие девичьи забавы, мальчишеские развлечения привлекали меня гораздо больше, но к ним меня не очень-то подпускали. В результате, чужая обоим «лагерям», я довольно рано привыкла к одиночеству.
Может быть, поэтому, меня не слишком тяготит нынешнее состояние. Муж, ради которого я и взяла назначение в этот город, пропадает на нефтяных приисках, домой приезжает от силы раз в месяц. Я не могу жить без него, а он – без нефтяных вышек. Такой вот своеобразный «любовный треугольник». И жаловаться мне не на что и не на кого: Мишка был таким же одержимым, когда мы только познакомились. Бачили очи, шо куповалы… Мне иногда бывает немного грустно, но я этим ни с кем не делюсь, равно как и остальными своими переживаниями.
Я всегда была… замкнутой и не слишком разговорчивой. В детском саду меня не дразнили и не обижали (дочь полковника!), но просто не замечали. Да и говорить я начала поздно, хотя к двум годам, как рассказывал отец, я что-то уже довольно связно и четко излагала, но после маминой смерти замолчала надолго. Объяснялась, в основном, жестами, если уж никак нельзя было обойтись без объяснений. Сослуживцы советовали отцу показать меня специалистам в Тюмени, но он только отмахивался:
– Врачи! Мать ее погубили, чем ей помогут? Изуродуют только.
Возможно, конечно, молчаливый ребенок его вполне устраивал. Тем более, я практически не болела, так что забот со мной было немного. А уж слова «Подъем» и «отбой» я понимала не хуже солдата, и выполняла соответственно. С трех лет я умела одеться, обуться, заправить кровать и умыться за пять минут. Можно назвать это дрессировкой, но отец называл воспитанием. Не знаю…
Первое слово я сказала, когда мне было года четыре. Отец тогда уехал в командировку и меня отводила в детский сад