Чего мужчины не знают. Вики Баум
не так… не так… умоляюще шептала она по-немецки.
Она собралась с духом и резко вывернулась у него из рук. Нет, это было не то, о чем она тосковала, она хотела не этого и не так. Светящийся циферблат его часов висел в темноте, как круглое лицо маленького привидения.
– Теперь вы должны идти, – сказала она и встав ощупью нашла дверь. Кваканье лягушек снаружи, на озере, помогло ей ориентироваться. За собою в темноте купальни она слышала тяжелое дыхание мужчины.
– Послушайте, едем со мною в Париж… неожиданно сказал он.
Эти слова, сказанные шепотом так, в темноте, были совершенным безумием. Они принадлежали к тем безрассудным, чудесным, сумасшедшим вещам, из которых состояла любовь. Эвелина не могла удержаться от улыбки. Она нашарила задвижку, ржавый, упрямый кусочек металла, – и отодвинула ее. Припадок головокружения охватил ее, как только она вышла на свежий воздух, – она снова почувствовала звон в ушах и парализующее чувство беспомощности, предвестники обмороков, от которых она страдала со времени рождения своего второго ребенка. Она усиленно боролась, чтобы сохранить ясность головы и прислонилась к дверному косяку, подняв лицо к небу, как бы прося о помощи. Небо над нею было покрыто странной, блестящей пленкой туч, за которой светила луна. «Теперь все прошло», – подумала Эвелина. Это мгновение пронизало ее с необыкновенною ясностью, с острой болью. Боль была так сильна, что она почти гордилась величиной этого страдания, проникшего в ее защищенную жизнь.
Еще раз она испытала то же странное чувство, которое напомнило ей о родах – ощущение чего-то, что превышало ее силы и было больше того, что можно было вынести.
– Leb’ wohl – сказала она.
Теперь Франк вышел из купальни, она пропустила его вперед. Он пригладил волосы и улыбнулся – красивый, безукоризненный светский человек. Эвелина не хотела, чтобы он видел ее лицо, она не могла совладеть с глазами и уголками рта.
– Идите вперед, – сказала она.
Он все еще был здесь, рядом с нею, его плечи были как раз на уровне ее глаз. Гравий слегка похрустывал под его ногами. Он остановился, чтобы закурить сигаретку. Еще одной радостью было при свете спички увидеть его лицо, любимое лицо. Дымок сигаретки – ни одна сигаретка в Берлине не пахла так. В этом запахе было все: чужестранная нотка, романтика человека, который явился издалека затем, чтобы опять исчезнуть. Эвелине казалось, что когда она, застыв и держась очень прямо, шла через бальную залу, каждая пара не могла не видеть, что она переживала. Когда она дошла до комнаты, в которой происходила карточная игра, все еще следуя за очень корректным и очень выдержанным Франком, вежливо открывшим для нее дверь и пропустившим ее вперед, она была на границе обморока.
Первое, что она увидела, были глаза Марианны, устремленные на нее с выражением иронического вопроса. Марианна, в пламенно красном платье, стояла в углу и пила оранжад. Марианна, питала страсть к ярким цветам. В каком-нибудь уголке тех холодных, современных