Семьдесят два градуса ниже нуля. Владимир Санин
отказа, поверх подшлемника для страховки обмотал шарф, надел защитные очки и вышел в поземку. Все предусмотрел! Привязал конец шнура к ручке дверцы, напомнил себе, что к «Харьковчанке» следует идти прямо, никуда не сворачивая, и медленно пошел в белую мглу.
Все учел, кроме того, что тягач крутануло на девяносто градусов. И пошел Ленька не прямо по курсу, а параллельно колее, на которой стоял поезд.
Ветер, казалось, сжижал и без того жидкий воздух, острые взвешенные частицы пробивали шарф и подшлемник, жгли, словно капли раскаленного металла, унты продавливали чуть ли не до колен сыпучий, невидимый сверху снег. Тяжело идти в метель, выматывает она силы, как самая изнурительная работа, из-за рваного темпа и сбитого напрочь дыхания. Но сил у Леньки было больше, чем у обычного человека, и он упорно шел, доподлинно зная, что «Харьковчанка» должна быть рядом.
А ее все не было и не было, хотя моток размотался чуть ли не до конца. Где-то совсем близко тарахтели двигатели, Ленька шел на звук, но оказывалось – в пустоту; прислушивался, снова шел – и снова в пустоту. Вспомнил рассказы, что в поземку слух подводит человека настолько, что нельзя верить собственным ушам, – резонанс, или «бегущее эхо», или как там это еще называется.
Остановился, чтобы решить, что же делать дальше. Чуть было не смалодушничал – не повернул назад, к своему тягачу, но взял себя в руки и решил предпринять последнюю попытку. Натянув шнур, как радиус, начал описывать окружность, уже не боясь, а мечтая удариться об угол балка, о железо саней – лишь бы найти поезд.
И вдруг пока еще безотчетная тревога вползла в Ленькино сердце. Шнур не натягивался! Не веря себе, Ленька осторожно потянул остаток мотка – и не встретил сопротивления.
Мороз пробивал до костей, но в это мгновение Леньке показалось, что его прошиб пот. Дернул еще раз – и шнур легко подался рывку. Теперь уже не было сомнений в том, что шнур оборвался.
И страх, безмерный страх загнанного и обложенного со всех сторон зайца, ужас обреченного на неминуемую гибель существа охватил Леньку с такой силой, что он закричал дико и отчаянно:
– А-а-а! Я здесь! А-а-а!
Сомов впереди, а за ним Игнат, Давид и Тошка больше часа ползали то по одной, то по другой оставленной Ленькиным тягачом полузасыпанной снегом колее. Два раза не выдерживали, возвращались на камбуз греться и вновь отправлялись на поиски. В третий раз нашли тягач…
Так замерзли и устали, что даже не удивились тому, что Леньки там не было. Молча посидели несколько минут в кабине, чуть отогрелись, отдышались. Особенно устал Сомов. Губы посинели, из горла вместе с выдохом вырывался хрип. Сомов сидел, прикрыв глаза, и Игнат вдруг подумал, что бывал несправедлив к этому человеку. Ну, жмот, молчун – что есть, то есть, – зато работяга безотказный. Худой, не поймешь, в чем душа держится, а рыскает по снегу проворнее Тошки, сам замучился и всех замучил. Надежный человек, зря мы на него.
– Посмотри, Тошка, не привязал ли он куда шнура, –