Один я здесь…. Даниил Корнаков
– оказаться там. Столько ужасных историй про людей, которых забрала та война. Но что с того? Это его не остановило. Он ушел, ушел навсегда… И теперь я здесь совсем один, сижу и говорю с тем, кто ни черта не понимает из всего мною сказанного! Тьфу ты!
Сергей вытер тыльной стороной ладони подступившие слезы и встал.
– Не видел ты, что такое война. Вижу это по твоему лицу, по глазам… Не нюхал ты пороху. Может, даже и хорошо, что ты сейчас здесь, а не там… И не только за ногу спасибо скажешь – за жизнь спасенную меня потом поблагодаришь!
С этими словами охотник вышел из подвала, все так же оставив дверцу открытой.
10
Ближе к вечеру со стариком стало что-то неладное.
Он не вынес ему ужин, не отзывался на просьбу дать попить, хотя при этом находился в доме и прекрасно его слышал, поскольку дверца подвала была открыта. Он много курил, – запах курева был настолько ядреный, что просачивался через щели потолка, – и то и дело ходил взад-вперед, как будто о чем-то размышляя. Ну а когда луч солнца коснулся связки жердей в дальнем углу подвала и исчез, что Клаус давно обозначил для себя как наступление сумерек, русский начал греметь посудой. Поначалу показалось, что он соизволил вспомнить про него и наконец-то накормить, но не тут-то было: он продолжал топать, шуметь, словно нарочно, и даже впустил внутрь собаку, чего не делал ни разу за все время его пребывания в этом клоповнике.
Бросив строить догадки относительно происходящего наверху, Клаус вернулся к событиям сегодняшнего дня, когда старик рассказывал ему что-то. Разумеется, он не разобрал ни одного слова, но, наблюдая за глазами и лицом, изрезанным морщинами, догадался, что он рассказывал ему о смерти. Давным-давно он видел такой взгляд у тёти Эмили: эти затуманенные глаза, смотрящие в одну точку, и тоскливые нотки в голосе. Когда человек говорит о смерти, языковой барьер не имеет значения.
– Это нужно учесть, – прошептал про себя Клаус, а затем продолжил мысленно: «Возможно, это ключ к моему будущему спасению отсюда».
Совсем скоро лязганье посуды неожиданно перешло в пение. Хриплый голос русского разнесся сверху. Пел он сначала тихо себе под нос, а затем и вовсе на все помещение. Он намеренно драл глотку, пытаясь перепеть невидимого оппонента. Клаусу сразу вспомнился его второй день заточения, когда он упал в обморок. Кажется, что с того дня прошла целая вечность.
Клауса озарило, почему русский вел себя так странно – он же пьян! Окончательно удалось в этом убедиться, когда тот наконец спустился в подвал. Хотя нет, спустился – слишком хорошо сказано. На второй по счету ступени нога старика подкосилась, и он грохнулся на живот. Прошла почти минута, но он так и не шевельнулся. Клаус подумал, что тот помер, и даже понадеялся на это, но через несколько секунд старик встал как ни в чем не бывало и, покачиваясь, направился к одной из полок, не замечая его или только делая вид, что не замечает. Он был не просто пьян, а stockbetrunken2, как поговаривали у них в пивных. Клаус заметил в его
Пьяный в стельку