Ленин. Дмитрий Волкогонов
органа «пролетарской диктатуры») вопрос «О предании суду Унгерна». Естественно, возражений не было; ведь рядом с ним сидели такие же якобинцы, как и он сам: Троцкий, Каменев, Зиновьев, Сталин и Молотов. Обсуждения тоже не было, ведь все с самого начала было и так ясно. Ленину лишь осталось продиктовать постановление Политбюро как высшего партийного трибунала: «Добиться солидности обвинения, и если доказанность полнейшая, в чем не приходится сомневаться, то устроить публичный суд, провести его с максимальной скоростью и расстрелять»[62].
В этой фразе в форме ужасного гротеска виден конечный смысл формул «неизбежности классовой борьбы» и «очищающей роли диктатуры пролетариата». В «полнейшей доказанности», конечно, «не приходится сомневаться», а посему суд «провести с максимальной скоростью». Но зачем суд, если уже приговор Политбюро вынесен: «расстрелять»… Но в том‐то и дело, что в той системе, дальние истоки которой начали теоретически осмысливаться Ульяновым еще в конце прошлого века, вопросы задавать некому… Вопрошать, а тем более сомневаться или, упаси боже, оспаривать решение тех, кто действовал от имени «диктатуры пролетариата», было смертельно опасно.
Иной читатель может сказать, что в моих рассуждениях нарочитая упрощенность и вульгаризация сложных проблем. Допускаю. Но теоретические рассуждения вообще безобидны до тех пор, пока они не облачаются в политическую тогу. Не свершись октябрьские события, мы сегодня о В.И. Ульянове знали бы не больше, чем о Викторе Адлере, Эдуарде Бернштейне, Н.К. Михайловском, П.Б. Струве, М.И. Туган‐Барановском, С.Н. Южакове… Но в книге речь идет о человеке, который смог в максимальной мере использовать исторические обстоятельства и осуществить самый грандиозный и беспощадный эксперимент в человеческой истории. Этот эксперимент в огромной мере отражал то, что открыл молодой волжанин в «Капитале», десятках других работ прародителей марксизма, опирался на те устои в сознании, которые Ульянов создавал сам, творя российскую модель «научного социализма».
Николаю Евграфовичу Федосееву, при всем богатстве его молодого интеллекта, не могла, конечно, даже прийти в голову сумасшедшая мысль, что тот человек с «купецкой фигурой в шубе», с которым он лишь один раз накоротке поговорил во дворе тюремного двора, станет главной фигурой в истории XX века. Переписка будущего вождя русской революции с Федосеевым, отзывы, которые слышали близкие об этом человеке, не оставляют сомнения в том, что, казалось бы, мимолетное влияние молодого марксиста стало решающим, хотя внешне и незаметным, толчком, подвигнувшим Ульянова в жесткую колею революционного мировоззрения. Не случайно печальная весть о самоубийстве после третьего ареста Федосеева в Верхоленске повергла Ленина в неподдельную печаль. Смерть ссыльного была окрашена в тона романтической трагедии: узнав о кончине Федосеева, его невеста Мария Гонфенгауз, находившаяся на принудительном поселении в Архангельске, с которой В. Ульянов был лично знаком, тоже