Несчастная. Иван Тургенев
дайте, коли можете, рублей двадцать пять… Сколько бишь я вам должен?
– Вы у меня восемьдесят пять рублей заняли.
– Да… Ну это, стало, выйдет… всего сто десять рублей. Я вам отдам все разом.
Фустов вышел в другую комнату, вынес двадцатипятирублевую бумажку и молча подал ее Виктору. Тот взял се, зевнул во все горло, не закрывая рта, промычал: «спасибо!» и, поеживаясь и потягиваясь, приподнялся с дивана.
– Фу! однако… что-то скучно, – пробормотал он, – пойти разве в Италию.
Он направился к двери.
Фустов посмотрел ему вслед. Казалось, он боролся сам с собой.
– О какой вы это пенсии сейчас упомянули, Виктор Иваныч? – спросил он наконец.
Виктор остановился на пороге и надел фуражку.
– А вы не знаете? Сусанны Ивановны пенсия… Она ее получает. Прелюбопытный, доложу вам, анекдот! Я когда-нибудь вам расскажу. Дела, батюшка, дела! А вы старца-то, старца не забудьте, пожалуйста. Кожа у него, конечно, толстая, немецкая, да еще с русской выделкой, а все пронять можно. Только чтоб Элеонорки, мачехи моей, при этом не было! Папашка ее боится, она все своим прочит. Ну, да вы сами дипломат! Прощайте!
– Экая, однако, дрянь этот мальчишка! – воскликнул Фустов, как только захлопнулась дверь.
Лицо у него горело как в огне, и он от меня отворачивался. Я не стал его расспрашивать и вскоре удалился.
XII
Весь тот день я провел в размышлениях о Фустове, о Сусанне, об ее родственниках; мне смутно чудилось нечто похожее на семейную драму. Сколько я мог судить, мой приятель был неравнодушен к Сусанне. Но она? Любила ли она его? Отчего она казалась такою несчастною? И вообще что она была за существо? Эти вопросы беспрестанно приходили мне на ум. Темное, но сильное чувство говорило мне, что за разрешением их не следовало обращаться к Фустову. Кончилось тем, что я на следующий день отправился один в дом к г. Ратчу.
Мне стало вдруг очень совестно и неловко, как только я очутился в маленькой темной передней. «Она и не покажется, пожалуй, – мелькнуло у меня в голове, – придется сидеть с гнусным ветераном и с его кухаркой-женой… Да и наконец, если даже она появится, что же из этого? Она и разговаривать не станет… Уж больно неласково обошлась она со мной намедни. Зачем же я пришел?» Пока я все это соображал, казачок побежал доложить обо мне, и в соседней комнате, после двух или трех недоумевающих: «Кто такое? Кто, ты говоришь?» – послышалось тяжелое шарканье туфель, дверь слегка растворилась, и в щели между обеими половинками выставилось лицо Ивана Демьяныча, лицо взъерошенное и угрюмое. Оно уставилось на меня и не тотчас изменило свое выражение… Видно, г. Ратч не сразу узнал меня, но вдруг щеки его округлились, глаза сузились и из раскрывшегося рта, вместе с хохотом, вырвалось восклицание:
– А, батюшка, почтеннейший! Это вы? Милости просим!
Я последовал за ним тем неохотнее, что, мне казалось, этот приветливый, веселый г. Ратч внутренно посылает меня к черту. Однако делать было нечего. Он привел меня в гостиную, и что же? В гостиной сидела Сусанна перед столом за приходо-расходной книгой.