Ожившие кошмары. Александр Матюхин
бутылку в рюкзак.
Антон с Алёной переглянулись, подбирая в уме подходящие варианты ответа. Толик, казалось, и не ждал услышать правильный. Он слегка наклонился вперёд, упёрся одной рукой в колено и, жестикулируя сигаретой у лица девушки, словно пытаясь затушить окурок о невидимую стену, выдал:
– Ночуй. Как. Можно. Дальше. От. Населённых. Пунктов, – властным голосом произнёс он.
– А почему-у? – задал вопрос на окончательную засыпку Ваня и расплылся в ехидной улыбке.
Алёна пожала плечами.
– Потому что бояться нужно не зверя, а человека, – без тени улыбки произнёс Толик.
– Параноик грёбаный! – не выдержала Юля.
Толик, пропустив мимо ушей слова жены, продолжил:
– Вот я в ваши годы…
– Какие твои годы? Не будь говном! – встряла Юля и с сардонической улыбкой толкнула мужа в плечо. – И без тебя душно. Отстань от молодёжи.
– А вот Хемингуэй писал, – дополнил Ваня, – что нет охоты лучше, чем охота на человека…
– Ещё один параноик, – буркнула Юля, забрасывая рюкзак на плечо.
– …и тот, кто её познал, – не унимался Ваня, – никогда не сможет полюбить ничего другого. Как-то так.
Антон с Алёной переглянулись. Холодный комок застрял у девушки в горле. Крайне тревожно было услышать подобное от бородатого тридцатитрёхлетнего мужика, одетого в камуфляжные штаны и советскую, песочного окраса, куртку из стройотряда. Голенища плотно обвивала шнуровка потёртых армейских ботинок. Ваня походил на карикатурного лесника-пьяницу. Почувствовав неловкость за сказанное, Вано достал из нагрудного кармана мятную конфетку и протянул её Алёне.
– Но вам, детишки, не о чем беспокоиться, пока с вами дядя Ваня, – улыбнулся он волосатым ртом. Зубов не было видно из-за густых, вислых усов. В бороде виднелась редкая седина. – Сколько тебе? Четырнадцать?
Алёна побагровела:
– Двадцать три! И что значит это твоё «ничего не сможет полюбить»? А как же секс?
– Ничего, детишки. Абсолютно ничего! – хохотал навьюченный Ваня, тащась позади влюблённых студентов. Он дёрнул Алёну за собранные в хвост волосы, призывая ускорить шаг.
«Ну и детки пошли», – подумал Вано.
Из воспоминаний Антона вырвал такой естественный для лесных дебрей, но такой тревожный звук. Звук, который он так боялся услышать.
В метрах пяти от лагеря, там, где опушку отсекала от леса стена можжевельника, что-то сновало в темноте. Ночного гостя выдал предательский хруст опада, впившийся в уши Антона дюжиной иголок. Вспотевшая ладонь упала на топорище, но повернуться к источнику шума у парня не хватало духа.
Треск повторился. Что бы ни находилось по ту сторону можжевеловых зарослей, оно явно не чувствовало в Антоне угрозы. К хрусту сухих веток добавились несколько новых звуков: влажный скрежет земли и чавканье прелой прошлогодней листвы сопровождались тяжёлым сопением. Кто-то рылся в лесной подстилке. В беспорядочной возне изредка различалось бурлящее похрюкивание.
«Твою мать, – подумал