Салон-вагон. Андрей Соболь
дело. Никакого дела нет – фикция одна. Но попробуйте-ка отнять его у меня – я зубами и моя соломинка, понимаете, соломинка, иначе я труп утопшего человека.
Я шагаю от одной стены к другой. Оборачиваясь, вижу только изредка кусок лица Кона, озаренного золотистым угольком папиросы, и плывут слова, фразы Кона, сплетаются, перегоняют друг друга и обхватывают меня тусклым сплошным кругом. И кажется, нет из него выхода.
– Александр Яковлевич, не коньяк говорит во мне – разве вы когда-нибудь видали еврея-пьяницу? И даже не оскорбленное самолюбие автора брошюр и десятка статей, которых хорошо, если двое-трое прочтут. Благо бесплатное удовольствие, да и бумага тонкая. Да и те потом забывают. Нет, Александр Яковлевич, ни в каком случае. «Больно» – вот что говорит во мне. Представьте-ка себе: огромный могильный холм, а на нем мы, да еще вразброд. Нет, я не пьян. Если боль – алкоголь и пьянит, то я пьян, тогда я согласен. Ау, ау – не откликаются. А только сбоку да снизу, да сверху: больно! И бродим мы, одиночки, по закоулкам, по углам; а те, кто совсем сдрейфили и на мерзость пошли, в такие ямы залезли, что не дай бог, только вонь слышна. По старой памяти привязали мы к себе девизы да возгласы и думаем: жив Курилка. А он уж, господи ты боже мой, пятую или шестую годовщину своей гражданской смерти справляет. Банкротики, злостненькие!
– Кон, не надо!
– Надо. В одной руке сотня неоплаченных векселей, а в другой барабан. Дутый! Одна рука гордо указывает на Россию… Здесь будет город заложен. А в другой слезница: оставьте нас в покое и спокойной ночи. О России не говорю. Она нас знать не хочет. Она нас выплюнула. О, земля-родина, это прожорливый зверь, но хитрый. Съедает то, что питательно, и выбрасывает ненужное. Вот так напружится, заворчит и выплевывает шелуху. Куда шелуха попадет – какое ей дело, и так у ней забот немало. Еще о шелухе думать! Знать нас не хочет. Что-то внутри шевелится у нее, что-то новое, а у нас нутро разворочено. На кой черт мы ей дались? Александр, пробежитесь-ка по Парижу, этак с высоты птичьего полета. Стоп – не то. Шапкой-невидимкой загляните к каждому в его угол. Ох, печальная картина. Александр Яковлевич, как в кинематографе: hoch dramatisch. А сбоку, а снизу – больно, ратуйте, больно! Фикция на фикции и на каждой фикции трехсаженными буквами ярлык. Пусть видит народ! Мы, дескать, ответственны пред историей. Лови ее! Она уже в шестом году обернулась к нам спиной и сказала: attendez mon caprice. Ждем. Руки сложили. А расправить их – дудки. Бессильны. Сорвать ярлык? Тонуть? Благодарю! Отдать мою соломинку, мою соломинку?
Я помогаю Кону найти его шляпу. Мы идем вниз. Он отдыхает на каждой ступеньке. Даже в темноте я вижу, как он кривится от головной боли. Мы спускаемся по лестнице. У самых дверей я что-то громко говорю. Кон испуганно схватывает меня за руку:
– Тс… тише!
А потом с легким смешком оправдывается смущенно:
– Стыдно сказать, по сей день отчаянно боюсь этих самых консьержек.
Кон на улице. Заворачивает за угол. Сейчас он пропадет в лабиринте улиц Парижа. Долго гляжу ему вслед. Ведь так недавно у него в душе горели великие, огненные слова. Кон сливается с парком и тонет