Неболочь. Сергей Пахомов

      Я, в манную кашу насыпав черники, раскрасил тарелку под цвет каракатиц.

      Смотрю на икону: крамольные лики смеются над тем, как измазался братец.

      От деда – затрещина: грех повторяться за старшим, творящим чернильную тюрю

      Со скуки, чтоб яркие ягод паяцы бродили по кругу – конвоями тюрем.

      Пора выдвигаться на речку, где утром насажены тучным червём перемёты,

      Где солнце беззубо, как праведный урка, сощурилось – жёлтой квашнёй из-под гнёта.

      Пора улепётывать, словно кузнечик, по скошенным травам от жаркой ладони,

      Я слышу: за мною идёт человечек, а кажется, я ухожу от погони.

      В надежде увидеть судачьи слюдянки, цепляю наживку – весомых уклеек

      И шарю рукою в пустеющей банке, как будто в кармане ищу пять копеек.

      Я странно мерцаю – заплатой заката, елозя коленями по-над кормою.

      Мне жалко у камня сидящего брата, которого брать запрещают с собою

      Домашние на воду: мол, несмышлёныш, ещё навернётся нечаянно за борт…

      Брат чутко глядит, как притихший зверёныш, в хрустальную клетку безветрия заперт.

      Тогда подгребаю, отторгнув запреты родных, говоря: «Мы поедем на остров».

      Он, зябко вдыхая дымок сигареты моей, от неверия трогает вёсла.

      Я дам потащить ему знатную рыбу, немного ругну, если рыба сорвётся…

      Настрою удобную удочку, ибо – когда ещё жизнь к нам лицом повернётся?!

      Мой одуванчиковый луг, как будто пепел папиросы,

      осыпался, едва подул вечерний ветер. Слёзы-росы…

      Сирени призрачный абсент пролился на руки просёлка,

      и запах, влажный, как брезент, образовался (палки-ёлки).

      Туч нерасплавленный свинец лежал в консервной банке лужи,

      где – крышкой – солнечный венец золотошвеил (шире… уже),

      Как лужу переходишь вброд, чтоб детства оттолкнуть кораблик,

      поля – не с маслом бутерброд, а с колбасою (крибле-крабле)…

      Тянулся палисадный клён (зевал от фаустовской скуки)

      туда, где небо – под уклон… И надломился (руки-крюки).

      Я, мокрый, сосчитав ворон посредством подаянья хлеба,

      курил и слушал перезвон кузнечиков, как быль и небыль.

      Окрест – проливная Россия, где белая вечность одна,

      Я помню: мы небо косили, такая цвела глубина.

      Паром переехал фарватер (мне нравился старый паром),

      Потом я поссорился с братом, уехал, вернулся потом.

      Я чувствовал: политы потом деревни, росою – луга,

      Душа надломилась заботой, как будто кусок пирога.

      Лелея привычную службу, дворняга сидит и поёт…

      Я холмик (из недра – наружу) насыпал, как мартовский крот,

      Пригладил строенье лопатой, приладил рассыпчатый