Грааль и цензор. Вячеслав Власов
перевёл взгляд на Шереметева и поразился тому, как поменялась его дирижёрская манера: от военной выправки и статики ни осталось и следа; его лицо, руки и всё тело пластично двигались в унисон музыке, голова была запрокинута, глаза закрыты – граф дирижировал без партитуры, по памяти. Михаил захотел поделиться своими наблюдениями с сидевшим рядом Ребровым, но, обернувшись к другу, застыл в изумлении и не решился его потревожить. По щеке сурового, надменного и ироничного цензора Сергея текли слёзы…
Последние полчаса оперы показались Толстому пересыщенными. Неспешное омовение и помазание Парсифаля на царство, а затем крещение Кундри напомнили ему статичные картинки из учебника «Закон Божий». Волнительный обряд похорон Титуреля, первого короля Грааля, с демоническим отречением его сына Амфортаса от служения Граалю (певец Григоров наконец-то распелся), походили на мрачные литографии Данте…
«Не может быть, – начал волноваться Михаил, – чтобы на этом всё завершилось, ведь текста либретто осталось всего на пару четверостиший!» Он тогда ещё не предполагал, что за призывом Парсифаля «Откройте Ковчег! Явите Грааль!» последует долгая музыка очищения и спасения, заставляющая сердце трепетать.
Парсифаль достал из бархатного ковчега Грааль, поднял его над головой, и все рыцари пали ниц, вскинув руки к спадающему на Грааль яркому свету, струящемуся из-под купола театра. Свет озарил и рыцарей на сцене, и сидевшего в первом ряду Толстого, и граф на миг ощутил божественное благоговение. Это чувство он испытывал очень редко: когда клялся перед алтарём в супружеской верности Мари, крестил своих мальчишек, исповедовался в церкви и отпевал почивших родителей. «Даже представить себе не могу, – подумал Михаил, – что у Святейшего Синода могут быть претензии к этой музыке. Хочу, чтобы она звучала на моих похоронах».
«Тайны высшей чудо, Спаситель днесь спасённый», – донеслось из-под купола театра, и занавес начал медленно опускаться. Нарушив театральный этикет, Михаил Алексеевич встал со своего кресла и, загородив вид всем сидящим позади, начал аплодировать стоя. Ладони уже устали, а граф и не собирался прекращать – то было его личное признание в любви к таланту Рихарда Вагнера.
Часть V
Здесь время превращается в пространство[13]
На сцене за опущенным занавесом, куда Толстой и Ребров отправились по окончании премьеры выразить благодарность Шереметеву, собрались все артисты спектакля. Фелия Литвин и Николай Куклин в обнимку позировали перед объективом знаменитому фотографу-репортёру Карлу Булле[14]. Внезапно прима обернулась и закричала на одну из стоявших рядом исполнительниц партии дев-цветов:
– Ах ты, негодница, что ты вытворяешь?! Вы только посмотрите, она отрезала ножницами лоскуток от моей фаты! Я, конечно, понимаю, что это настоящий символ артистического счастья, но, увольте, если каждая из вас захочет отрезать по кусочку, то в следующем спектакле мне придётся петь нагой!
– Дорогая Фелия Васильевна,
Zum Raum wird hier die Zeit
Знаменитый фотохудожник, владелец самого известного в то время фотоателье на Невском проспекте, 54.