Детский бог. Ольга Хейфиц
я просто…
– Я тут копаюсь в наших фотографиях, пытаюсь навести порядок. – Полина покрутила в руке карточку.
– Ой, а можно с вами? – Я приблизился к столу.
– Конечно, если тебе интересно…
– Я очень это люблю. Можно посмотреть? – Полина кивнула, и я взял одну из фотографий, лежавших сверху. – Какая вы здесь! Как Вика!
Полина засмеялась:
– Ну не как Вика, мне здесь шестнадцать лет. Это год, когда я познакомилась с Сашей, с Александром Львовичем. Вот, взгляни. – она протянула фото.
Из черно-белого 1981 года на меня смотрит юная Полина. Она, крошечная, хрупкая, совсем еще подросток, стоит с огромной тарелкой вишни в руках и улыбается кому-то за кадром. Вишни с горкой, одна ягода готова сорваться с тарелки и упасть. Но никогда не упадет.
Полина сияет улыбкой, а у меня возникает мысль, что, если бы Вика Гирс когда-нибудь улыбнулась мне так же, как эта девочка на фотографии, я бы тут же умер от счастья.
На другой фотографии Александр Львович уже стоит в кадре рядом с Полиной. Он обнимает ее за плечи одной рукой и выглядит почти как сегодня. Может быть, слегка полегче.
– Сколько вам здесь?
– Мне семнадцать, а Саше почти тридцать.
– Ничего себе! А как вы познакомились?
– Я расскажу, если тебе интересно и если ты поможешь мне вставить в рамки некоторые фото, баш на баш. – Полина подмигнула и пододвинула на центр стола стопочку деревянных рамок. – Ты, наверное, не знаешь, что Александр Львович спас мне жизнь. Мы с родителями жили в городе N, это было не самое приятное место в то время…
Полина росла в странной семье. Сестра Галя называла их семейство «королевством кривых зеркал».
«Потому что у нас все не так, как кажется с первого взгляда», – говорила она.
Маму девочек Марусю любили все. Маруся была доброй, славной и очень терпеливой. Иначе как бы она жила с их отцом. Ангельской наружности, светловолосым Лелем-Лешенькой, хмельным азартным красавцем, куражистым и злым, как выпьет. Нежный и податливый в лучшие дни, он дарил Марусе и девочкам сладости и подарки, а если дела шли плохо, избивал жену так жестоко, словно видел в ней телесное воплощение своих бед, и упрямо выколачивал из нее всю силу, всю жизнь. Маруся же, оклемавшись, жалела его. Ей почему-то казалось, что только благодаря ее любви Лешенька еще держится на этом свете, буйная головушка.
А еще Алексей был верующим. Да таким истовым, таким горячим, что не приведи Господь. Он не пропускал ни одной утренней службы. Часто бывал и на вечерних, когда был трезв.
Он входил в церковь с замиранием сердца и упоением ребенка, ставил свечи, вознося хвалы и жалобы, прося заступничества. Знал, где мужская сторона храма, а где женская. Знал, какого святого просить о здравии, какого об удаче в делах. Карамельная изнанка храма, теплая, как детское небо, успокаивала и умиляла его, растапливала сердце в мягкий воск. Здесь, рядом с Господом, с младенцем Иисусом, он чувствовал себя хорошим. Твердо знал, что он не последняя душа, что любим и что тянется к нему откуда-то с небес отеческая