Козленок в молоке. Юрий Поляков
особо важным делам будет тебя потом пытать, во что же все-таки был одет тот человек, ты никогда не вспомнишь. Впрочем, одна деталь осталась: у него был вытершийся кожаный портфель с ручкой, обмотанной синей изоляционной лентой…
– Нет, я жду друга! – самолюбиво ответил я.
Он внимательно посмотрел на меня и улыбнулся. У него было очень странное лицо – пергаментное, нездоровое, покрытое бесчисленными, очень мелкими и как бы ломкими морщинами. Это было лицо ребенка, вдруг узнавшего какую-то страшную тайну и под бременем этой тайны внезапно постаревшего. А вот глаза не состарились и остались яркими-преяркими. Я долго потом не мог понять, кого же он мне напоминает, а потом сообразил. Когда я был школьником, мы ездили с классом в Ленинград и там ходили в Кунсткамеру. Меня страшно поразил заспиртованный в огромной стеклянной банке младенец, у него тоже были серая, почти обесцвеченная, пугающе неживая кожа и широко раскрытые, абсолютно живые, яркие-преяркие голубые глаза… Этот младенец потом мне долго снился. (Не запоминать!)
– Да ладно вам, – продолжая улыбаться, сказал Костожогов. – Пойдемте!
Администраторша, увидав меня, бдительно напружинилась.
– Это со мной! – пояснил Костожогов.
– Вижу! А вы-то кто такой? – сварливо спросила она.
– Я? А, ну конечно… – Он стал, растерянно улыбаясь, шарить по карманам. – Неужели забыл…
На физиономии администраторши уже начало вырисовываться торжество вознагражденной бдительности, но тут Костожогов нашел свой билет.
– Проходите, – разочарованно разрешила она.
Мы вошли.
– Редко бываю. В лицо не узнают. Забыли… – словно извиняясь, объяснил он. – А вы первый раз здесь?
– Да.
– Кофе хотите?
– Хочу.
Мы вошли в буфет, который, как я впоследствии узнал, назывался «Пестрым», потому что стены были разрисованы литературными карикатурами и испещрены разными смешными строчками и эпиграммами.
У поэта Васи Муравлева
Не Пегас, а старая корова…
Или:
Если сидишь над романом, пупея,
Это уже не роман – эпопея!
Он посадил меня за столик, отошел к буфетной стойке и вернулся через некоторое время, неся бутерброды и поставленные на тарелку четыре кофейные чашечки: в двух был действительно кофе, а в двух других – коньяк.
– Угощайтесь!
Я выпил, Костожогов пригубил.
– Ешьте бутерброды, – посоветовал он, заметив мое смущение. – Стихи пишете?
– Да.
– Дело хорошее. Чтобы научиться понимать чужие стихи, надо обязательно попробовать писать самому. Хотите почитать?
– Хочу! – с вызовом сказал я.
– Читайте…
Минут сорок я, по-дурацки завывая, читал стихи, а он слушал не перебивая: в неудачных местах улыбался с каким-то совсем необидным сочувствием, а в удачных – вдруг на миг поднимал на меня свои яркие-преяркие глаза, а потом снова упирался взглядом в стол. Наконец я закончил и вопросительно