Странный наследник Пушкина. Рассказы. Хорхэ Планчэ Кобас
мне следовало читать на более поздних курсах, он начал поощрять мою склонность к чтению, одалживая мне книги и, прежде всего, экземпляры журнала «Новый мир», которых нельзя было найти на полках библиотеки института и даже на полках самой известной библиотеки города. Таким образом я познакомился с ранними произведениями некоторых чуть не запрещенных русских писателей, как Борис Пастернак и Марина Цветаева.
Дуранд сдержал свое обещание. В комнате мы говорили только по-русски, даже когда Магнитова не было. Поэтому, со временем я обнаружил кое-что необыкновенное: в то время как я говорил по-русски, используя чистую, аккуратную лексику, используемую профессорами и моими русскими одноклассниками, Дуранд мог говорить не только быстрее меня, но и употребляя слова и выражения, которые он несомненно усвоил за пределами института и общежития, на улице, тесно общаясь с людьми другого социального круга, рабочими или, может быть, хулиганами, короче говоря, людьми с низким уровнем образования. И это умение изъясняться по-русски, будто он был таксистом или грузчиком, подчеркивало различия между нами, которых было немало. Потому что, кроме тех уже известных: его столичного происхождения и его белого цвета кожи, Дуранд отличался от меня тем, что был среднего роста (сантиметров на двадцать выше Магнитова, но далеко от моего размера: метр восемьдесят пять), имел наметившуюся склонность к полноте (я был худ) и, хуже всего, любил поспать по утрам, что в его случае означало многочисленные пропуски занятий.
Вкус ко сну по утрам был именно тем, что отдаляло меня от него больше всего. И не только из-за того, что каждый рассвет я мог выходить в институт на первую за день лекцию, в поступке, полном дисциплины и ответственности, пока Дуранд оставался на кровати, свернувшись клубочком между покрывалами, в ясном действии, поддерживаемом смесью безответственности и полной наглости. Также из-за прочного представления, которое у меня образовалось тогда, что причина утреннего сна Дуранда стала для меня своего рода тайной, тайной, которая открыто исключала меня из его жизни, но все-таки как-то волновала меня.
Может быть, по этому же рассуждению, в первые дни нашего сосуществования я часто бодрствовал, думая, что с ним могло случиться что-то нехорошее на улице или в любом другом месте; бодрствовал до самого момента, когда мне было слышно, как он входил в комнату и ложился спать почти на рассвете; но потом, когда мне вполне открылись все оттенки безответственности и нахальства, которыми была свойственна его утренняя сонливость, я перестал о нем беспокоиться. И после этого открытия, если я встал и увидел, что его кровать была пуста, потому что он даже не приходил ночью, я сразу предположил, что ему было поздно возвращаться в общежитие до двенадцати, час в котором было принято закрыть дверь, и он наверняка остался ночевать там, где ночь застала его.
Несмотря на все эти очевидные различия между нами, по необъяснимым