Женщины Жана. Вадим Дубнов
напутствовала ее, собравшуюся домой, повариха Зоя, которую за жизнелюбие звали Трехспальной, а знаменитый художник Дейнека, проезжая через Смоленск, звал ее позировать, и когда она отказалась, с отчаяния замазал своих бегунов просторными трусами. Семимильково встретило ее понуро, будто вместе с ней решило до дна перегоревать её неудавшийся побег. Подруг почти не осталось – кто-то сбежал удачнее, кто-то целыми семьями переселился куда-то в Омскую область, а вербовка продолжалась, и Мария с завистью глядела вслед уезжавшим, прячась от необходимости объяснять, почему держится за постылое Семимильково, как дед держался за свой хутор. Оперуполномоченный Петр Филипыч наказал ей копить трудодни, чтоб отцу не поминали лишний раз деда, и Мария догадалась, что поминать все равно будут.
Но ошиблась. Через пару месяцев Петр Филипыч исчез. Знаком войны стали мотоциклы. Немцы с ленивой благосклонностью позволяли селянам разглядывать их сверкающие, разогретые на солнце черные «зундаппы», они что-то деловито объясняли мальчишкам, и наладили колхоз, будто выпытали все тайны его устройства у Петра Филипыча. У соседки Евдокии поселились полковник и капитан. На окраине села в палатке расположился взвод. Из ломаных рассказов рыжего увальня-ефрейтора, повадившегося таскать ей воду, Мария уяснила, что в селе встали какие-то тыловики, и это вполне соответствовало семимильковскому стратегическому положению посреди холм-жирковских болот и пустошей. Война напоминала о себе далеким гулом и дезертирами, которые не могли взять в толк, почему она так никуда и не сбежала…
… В Стеенворте Мария оторвалась от окна, потому что зашли мальчишки-солдаты, огляделись, быстро, как по команде, растянули на полу мокрый тент и, извинившись перед Марией, нырнули под него и затихли, будто уснув, и Мария вспомнила, что в вагоне действительно можно жить. Два года назад в другом вагоне парни, согнанные со всей Смоленщины, пытались быть разбитными, но смешно прятали глаза, будто это приходила их, а не девчачья очередь приседать на корточки над дырой, проделанной в полу в углу вагона…
Хозяин маленькой гостиницы на привокзальной площади в Аалсте достал ключи, сходил в чулан и принес таз, тщательно его вытер, вручил Жану, потом, что-то вспомнив, куда-то выскочил и через несколько минут вернулся с куском колбасы и несколькими ломтями хлеба.
– Если честно, вы первые после войны. Откуда?
– Отсюда, – серьезно отозвался Жан, и хозяин, не поняв шутку, все равно рассмеялся, потому что в нежданных гостях ему понравилось все.
Ужин стал предвкушением, как это бывает, когда оба знают, к чему идёт дело. Жан запер болтавшуюся на петлях дверь, которую все равно некому было бы потревожить. Он успел оглядеть Марию – без нетерпения, и подумать, что примерно такой белесой, с широкими коленями и пожухшей грудью он себе ее и представлял, а она и вовсе ни о чем не стала думать, разве что куда опять деть руки. Потом, не одеваясь, они снова взялись за колбасу, и, наконец, друг другу улыбнулись, заключив,