Жернова. Виктор Бычков
не потеряли! А это никакой суммой, никакими золотыми слитками не измерить, не оценить.
Катенька ушла в монастырь, приняла монашескую схиму. Выходить замуж за старика при деньгах не стала. Не стала менять свою честь, свою молодость на унижение. Решила отречься от светской жизни, посвятив себя без остатка служению Богу.
Быть монашенкой – совершенно иной стиль жизни, иные законы, другие приоритеты.
Разве такое будущее прочили семейной любимице?! Нет, конечно – нет! Жаль сестрёнку, о-о-очень жаль! Ведь она не заслужила такой участи у Бога. Ей бы чистой и светлой любви, простого женского счастья, неразрывно связанного с семьёй, с любимым мужем, с детишками. Потому как сама она чиста и светла перед Всевышним.
Но… это её выбор. Её право распоряжаться собственной судьбой.
Вот сейчас Пётр Сергеевич всё пытается представить себя на месте сестры, и всякий раз соглашается с ней, с её выбором. И одновременно стынет кровь в жилах от осознания своего бессилия помочь родному человечку,
Это ж так плюнуть в душу, а затем предлагать руку и сердце?! Нет, не лезет ни в какие ворота. Что это? Простая человеческая глупость или слепая вера в себя как в Бога? В свою непогрешимость? В свою добродетель? А, может, это спланированная акция? Стоп-стоп! Спланированная акция… стоит подумать.
Труханов от такой мысли заволновался вдруг, занервничал, принялся искать, куда бы сесть. Как назло, рядом ничего подходящего не было, лишь в отдаление, под высокой, стройной сосной, что росла вглубь небольшого сквера, стояла скамейка. Пустая. Раненый в тот же момент направился к ней, неуклюже опираясь на костыль.
Он уже готов было сесть, приноравливаясь, чтобы удобней, как вдруг под скамейкой на пожухлой траве увидел кем-то уроненный кожаный мешочек, размером чуть больше мужской ладони, стянутый шёлковой бечевкой. Кожа отливала воронёной сталью, лоснилась.
С трудом нагнувшись, Труханов поднял его. Увесистый, тугой на ощупь, зачаровывал своей тайной.
Раненый заволновался, занервничал, огляделся вокруг: никого. Прослабил шёлковую толстую нить, тайком, украдкой заглянул вовнутрь: сложенные крупные ассигнации, поверх них – тускло сверкнули золотые изделия. Они же, изделия, прощупывались и снизу.
В тот же миг Петр Сергеевич нервно затужил находку, а затем и затолкал мешочек за пазуху, и снова воровато оглянулся вокруг. Сердце усиленно стучало, сотрясая грудную клетку. В голове мгновенно проносились взаимоисключающие мысли: имение; деньги; приют мадам Мюрель; мама; сестра Катенька; монастырь; честь дворянина; честь офицера. И сам мешочек жёг нестерпимым огнём грудь. Именно жёг, а не согревал.
На лбу выступила испарина. Вытерся по-простолюдински полой больничного халата. Появилась противная дрожь во всём теле, даже больная нога задёргалась вдруг, подпрыгивая. Понимал, что надо уходить: такое везение бывает лишь в сказках. Одновременно понимал, что необходимо остаться, поступить, как полагается поступить