Риф. Валерий Былинский
рука, занесенная для удара, вновь заслонила мне свет – и повернулся зачем-то к солнцу, бившему сквозь окно, туда, где сидели на подоконнике двое. Но удара все не было. Вжав голову в плечи, я ждал, и перед моими глазами бессмысленно прыгали разноцветные искры разрывов: гипы падали, умирали или бежали с поля боя. Но удара не было.
– Эй! – выплыли из тумана слова, – эй, не трогай его…
Я понял, что за меня вступается кто-то из тех, на подоконнике.
– Не трогай… – продолжал слушать я, – это маленький Ромеев…
– А-а… Ромеев, – уважительно, но с легкой досадой протянул едва не ударивший меня старшеклассник, – ну ладно, пусть валит… Все равно, нечего тут лазить.
Я шел по коридору за постепенно поднимающим голову Файгенблатом и наблюдал за превращением цвета его ушей в естественный. Вскоре он обернулся, и я увидел румяное, важное лицо повидавшего кое-что храбреца. Он посетовал, что поблизости не оказалось его приятеля из десятого класса.
– Он боксер, – хвастался Файгенблат, – намылил бы им рожи… А что, Ромеев, у тебя брат, что ли, есть?
– Что ли, – ответил я.
– Ты чего злишься? Я так, просто спросил. Ты бы сказал ему, чтоб замочил этих, из туалета…
Я молчал. Впервые мой старший брат, даже не появившись поблизости, через каких-то отвратительных людей, над которыми, как оказалось, его власть безгранична, сообщил мне о том, что он есть и что он защищает меня. Мне было стыдно. Мне казалось, что я подхожу к Вадиму и счастливым голосом благодарю его. Эта мысль причиняла мне боль за двоих – и за него даже больше, чем за себя: наверное, я по-нимал, что это неправильно, что так не должно быть у родных людей.
3
Кроме Файгенблата были еще два-три одноклассника, с которыми я дружил. Они, хоть и бывали у меня в гостях, редко видели Вадима, потому что брат никогда не обращал внимания на моих друзей. Я просто говорил иногда: «Это моего брата… Брат сказал, что…» С одноклассниками я ходил в кино, покупал мороженое и ездил на трамвае в карьер купаться. Но все же Файгенблат был мне ближе, хотя ко мне в гости он почти не ходил и не приглашал к себе. Моя мать, встретив его на улице, сказала, что он, конечно, из бедных евреев. Впоследствии я тоже стал думать, что Файгенблат не приглашал меня в гости из-за страха, что показав дом, дальше показывать будет нечего – больше всего ему нравилось делать вид, что у него очень важная жизнь. Он как-то сказал, что у него много братьев и сестер, но с таким видом, будто семья – это дело, волнующее его в последнюю очередь. У Файгенблата никогда не водилось денег, он частенько пил за мой счет лимонад и ел мороженое, а когда мы начали курить, то редко покупал сигареты. Он не всегда отдавал долги, но я не обижался – с Файгенблатом моя жизнь становилась весомей, он мог говорить на любые темы и действительно знал много интересного. Рядом с ним я не испытывал комплекса художника. Кроме того, он никогда не задавал вопросов, которые мне не нравились. Так, например, о моем брате он ничего не спрашивал с тех пор, как услышал о нем первый раз