Сказка, рассказанная вечером. Дмитрий Торопов
только движением век.
– Ну бывай.
И исчез.
Воланд еле заметно дернул краем рта – Шут.
Одинокое «треньк» первого трамвая заставило Ушакова вздрогнуть и тряхнуть головой, разгоняя туман.
Дымка стелилась над водой летних Чистых прудов. Привиделось? Услышав какой-то хруст, Ушаков нервно подскочил на ноги и огляделся. Неподалеку от скамейки на животе лежал рыжий кудлатый барбос и грыз полуобглоданную куриную ногу. Заметив резкое движение, барбос, вцепившись в кость, приподнялся на лапах, пригнув морду и подрагивая верхней губой, еле слышно рыча. Ушаков попятился, потом развернулся и побежал в сторону Садового. Тявканье за спиной было похоже на театральный хриплый смех. Аннушки с бидоном подсолнечного масла в этой жизни не было, поэтому Ушаков не потерял голову под трамваем, а таки добежал до метро.
На излёте буйного времени
Невский был сер. От хмурых туч. Мелкого и надоедливого дождя. От почти не замечавших по привычке этот дождь многочисленных прохожих, хмурыми лицами соперничающих с тучами. И просто чёрно-серым Невский стал от безграничного ужасного горя, завладевшего 17-ти летней девушкой по имени Даша.
Даша сидела прямо на мокрой и грязной мостовой, куда рухнула без сил, после того как у неё отказали ноги. Привычный шум Невского – гулкий гомон множества голосов, посвист ветра, то внезапно появляющийся, то исчезавший так же мгновенно, ржание лошадей, далёкое и близкое, цокот копыт, перестук деревянных, металлических и оббитых металлическими полосами деревянных колёс по каменным и деревянным мостовым, крики чаек и хлопанье крыльев голубей – слился для Даши в однообразный звук, который прибоем шумел в ушах девушки, то отдаляясь, то приближаясь с угрожающим шипением.
Трясущимися руками девушка пыталась закрыться, но лишь размазывала по красивому лицу грязную серость мостовой, испачканными и мокрыми перчатками. Шляпка сбилась и еле держалась на волосах. Пышные юбки измятыми, неопрятными комками окружали Дашу, как подтаявшие, серые сугробы. Шарфик развязался и отчаянными усилиями пытался задержаться на шее. Полураскрытый зонтик кружил рядом, как птица с переломанным крылом. Вся картина говорила об удручающем отчаянии, отчаянии от невозможности повернуть время вспять, от невозможности исправить непоправимое.
А память, как услужливый половой в ресторации «Палкинъ», расстилала перед невидящими глазами девушки белые скатерти, на которых прорисовывались картины недалёкого и недолгого прошлого…
…Строгая немолодая немка, в серо-коричневом наряде, выправкой напоминала прусского фельдфебеля, с тростью вышагивающего перед строем солдат. Вместо трости у немки был длинный зонтик, который она переставляла с размеренностью метронома.
Невыразительная коричневая шляпка с низкой тульей, полускрывающая гладко затянутый назад пучок серо-седых волос, венчала вытянутое лицо дамы, украшенное невысоким лбом, крючковатым носом и плотно сжатыми тонкими