Оптимистические этюды. Владимир Дараган
корзинку, полную белых грибов, помню, как ты радовалась, когда мы вошли в нашу первую квартиру, где не надо было спешить, смотреть на часы… А что помнишь ты?
– Я все это помню. И твои неумелые руки, и как я купалась вечером в озере, и голая заходила в воду. Заходила медленно, знала, что тебе нравится на меня смотреть. Странно… Вот я говорю, и все это становится неинтересным. Слова все упрощают, лучше помнить картинки и еще что-то, о чем лучше думать, а не говорить и писать. Ты работай, а я пойду погуляю.
– На улице холодно, вот шарф, надень его.
Она надела шапочку, обмотала горло шарфом.
– Ты знаешь, – сказала она, – можно целыми днями говорить о любви, а можно помнить, что мне надо не забыть шарф. И для меня то, что ты помнишь о шарфе, важнее тысячи слов.
Слова
Писатели пытаются описать словами неописуемое. Сия простая, но спорная мысль пришла мне в голову, когда в один морозный день я шел по Тверскому бульвару. В мороз обостряется чувство одиночества и собственной ненужности. Вокруг толпа закутанных фигур, все стремятся сохранить тепло и отгораживаются от любого общения. Навстречу идет молодая женщина, на ее лице застыло недовольно-серьезное выражение. «Идет, как усталая манекенщица», – думаю я, пытаясь описать ее походку. Потом стараюсь забыть придуманное – ведь я никогда не видел, как ходят усталые манекенщицы.
Самое опасное в морозный день – это безразличие. У памятника Тимирязеву сворачиваю направо, перехожу улицу. Вроде горел зеленый сигнал светофора, но я не уверен – на морозе теряется чувство опасности, ты перестаешь присматриваться к машинам, появляется наивное ощущение, что водители понимают, что тебе холодно и неуютно, и они должны относиться с сочувствием к твоему желанию идти быстрее вперед.
Вот еще поворот, еще, вход во дворик, открываю дверь. Это музей Алексея Толстого. Хотел ли я туда зайти? Вроде хотел погреться в кафе, но там надо мыть замерзшие руки, сидеть, ждать, пить и есть то, что ты не любишь. Мне больше хотелось домой, чтобы сварить картошку, нарезать помидоры и разогреть вчерашний бефстроганов. А потом заварить чай и пить его не спеша, поглядывая в окно, залитое холодным солнечным светом.
Но дом далеко, я стою в дверях под прицелом трех пар глаз. Охранница, не увидев в руках сумки, теряет ко мне интерес; гардеробщица с южным акцентом приглашает повесить куртку, кассирша-экскурсовод продает билет и говорит, что пойдет со мной.
Я не люблю, когда экскурсовод рассказывает что-то скучающей толпе, но один на один – это неплохо.
– Алексей Николаевич Толстой жил на втором этаже, – говорит худенькая, прихрамывающая женщина в черном платье, и мы медленно поднимаемся по старой простенькой лестнице.
Входим в огромный кабинет писателя, заставленный дорогой, явно английской мебелью. Стены в картинах, над бюро висит портрет Петра Первого, рядом его бюст, слепок прижизненной маски Петра. В комнате четыре рабочих места.
– Утром он работал, стоя у бюро, – рассказывает моя спутница. – Потом печатал