Другая сторона стены. Надежда Черкасская
это можно назвать дорогой – от самой Варшавы, нет-нет, упаси Господь… А уж кот так тем паче… ему нужны забота, тепло и уют. Нет, Мауриций сам меня нашел с месяц назад – примерно столько и я здесь. А вы здесь давно?
– Всю жизнь, – улыбнувшись, ответила я.
– А имя мне ясная панна назовет? – спросил Ян Казимир.
– Софья Николаевна Кологривова, – ответила я и тут же вскрикнула от резкой боли.
– Ну вот, готово, – поляк улыбнулся и встал с лавки, – нужно было вас отвлечь. Пошевелите-ка ногой.
Я послушно сделала то, что сказал Ян Казимир – от боли не осталось и следа, и я, готовая уже сейчас бежать домой, пока отец не поднял на ноги весь Пореченск, не слишком элегантно вскочила с лавки.
– Благодарю вас за помощь, сударь, – я чуть наклонила голову и нагнулась, чтобы поднять с лавки свои вещи.
– И я вас благодарю, ясная панна. Пригласил бы вас к ужину, но как-то неловко приглашать паненку на картофель с… картофелем – грустно усмехнувшись, ответил он.
– Благодарите меня? – я удивилась, и при этом впала в растерянность, не зная, что ответить на его слова про ужин.
– Конечно, вас, – он отвел взгляд светло-зеленых глаз, посмотрел в маленькое тусклое окошко избы, слегка тряхнул головой – густые волосы блеснули в свете свечей. – Я дипломированный врач-хирург, выпускник Варшавской главной школы. А спасибо вам за то, что, сами того не желая, дали мне возможность хоть несколько минут уделить моей работе.
– А вы разве не можете лечить других людей? К примеру, если заболеет кто-то из нашего города?
Я знала, что к нам несколько недель назад командировали окружного врача. Отец говорил, что он очень молод – уроженец Выборга, жил в Петербурге, потом здесь, а потом уезжал учиться в Казань и снова вернулся. Но я пока не была с ним знакома, тем более что он постоянно разъезжал по своим делам. Отец всё собирался пригласить его в наш дом на ужин, дабы сойтись с ним поближе, но случай никак не представлялся.
– Мне запретили заниматься врачебной практикой, по крайней мере, первое время. Думаю, это из-за того, что наш отряд в Могилеве призывал крестьян выходить на восстание. Я, правда, никого не агитировал – только лечил инсургентов. Почти все они оказались в петле, а я здесь. Отец был жесток, но осторожен, а у его сына к жестокости прибавилась глупость.
– О ком вы говорите? – я почувствовала, как по коже у меня пробежал холодок – мерзкое чувство, которое настигало меня в те минуты, когда я понимала, что человек, который мне симпатичен, вот-вот должен сказать что-то, что разрушит симпатию. И в этот раз я тоже не ошиблась. Его блуждавший взгляд вдруг остановился на мне, глаза слегка потемнели, и он сказал:
– О ваших царях, конечно.
В моем доме было принято отзываться о каждом из государей, даже о самом странном, только хорошо. Отец часто напоминал мне, что власть от Бога.
– Да как вы смеете? – закричала я, хватая с лавки полушубок и шаль, – позвольте откланяться и избавить себя от вашего общества!
Я бросилась к двери, даже не успев