Отчёт перед Эль Греко. Никос Казандзакис
и содрогания, словно входя в темный, полный опасностей лес.
Однажды мать взяла меня с собой на пляж вдали от Кастро, где купались женщины. В памяти моей осталось безбрежное шумящее море, среди раскаленной синевы которого появляются очень бледные, худые и странные, – так мне показалось, – выглядевшие больными, тела. Они кричали тонкими голосами и бросали друг на друга пригоршнями воду. Большинство из них я видел выше пояса, – нижнюю половину их тел скрывало море. Ниже пояса они, должно быть, – рыбы, – думалось мне, – должно быть, они – горгоны. Мне вспомнилась бабушкина сказка про Горгону, сестру Александра Великого. Она странствует по морям в поисках брата и спрашивает плывущие мимо корабли: «Жив ли царь Александр?» И капитан корабля, свесившись через борт, кричит ей: «Жив, госпожа, жив и царствует!» Боже упаси сказать, что умер, – тогда горгона бьет хвостом по морю, поднимает страшную бурю и топит корабли.
Одна из этих плескавшихся передо мною горгон поднялась над волной, кивнула мне и что-то крикнула, но шум моря был слишком силен, – я не разобрал. Но я уже ушел в сказку и, решив, что она спрашивает про своего брата, закричал испуганно: «Жив и царствует!» И сразу же все горгоны принялись хохотать, а мне стало стыдно, я разозлился и пошел прочь. «Будь они неладны! – бормотал я. – Это ведь женщины, а не горгоны!» И уселся, сгорая от стыда, на небольшой скале спиной к морю.
Слава Богу, что это красочное, голосистое, свежее детское видение еще до сих пор живо во мне: оно хранит разум мой недоступным порче, не позволяя ему оскудеть и окостенеть. Это святая капля живой воды, не дающая мне умереть. Когда я пишу, желая поведать о море, о женщине, о Боге, то прислушиваюсь к груди своей, желая услышать, что говорит оттуда диктующий мне ребенок, и, если удается приблизиться к этим великим силам – морю, женщине, Богу, – и рассказать о них словами, я обязан этим живущему во мне ребенку. Я снова становлюсь ребенком, чтобы суметь увидеть неискушенными глазами мир, как всегда, в первый раз.
Оба родителя мои пребывают в крови моей: отец – свирепый, суровый, чуждый смеху, и мать – нежная, добрая, святая. Всю мою жизнь пребывают они во мне, ни один из них не умер. Пока я жив, и они будут жить во мне, пытаясь, каждый из них совершенно по-разному, направлять мои мысли и действия. Всю мою жизнь боролся я, желая примирить их, чтобы один из них дал мне силу, другая – нежность, и чтобы непрестанно вспыхивающее внутри меня противоречие между ними в сердце их сына стало гармонией.
И вот что еще невероятно. Присутствие обоих родителей проявляется явственно в моих руках. Правая моя рука – более сильная, совсем не чувствительная, совсем мужская, тогда как левая – чрезмерно, патологически чувствительная. Вспоминая о груди какой-нибудь из любимых женщин, я чувствую легкий зуд и боль в левой ладони, – еще немного – и она потемнеет от боли, еще немного – и в ней откроется рана. Когда же, оставшись наедине с собой, я вижу летящего в небе голубя, левая ладонь моя чувствует теплоту его тела. В руках моих, только в руках моих разъединены мои