Четыре друга. Сергей Снегов
его! – Сомов, конечно, знал, кого я имею в виду, и шел напролом.
– Этот враг – вы! Только вы, и никто другой!
Ларр молча переводил удивленный взгляд с меня на Сомова и снова на меня. Я твердо решил высказать Сомову если не все, то многое, что думаю о нем. Он не показал ни удивления, ни гнева. Лишь с издевательской вежливостью попросил объяснения. На мгновение даже тусклые глаза его вспыхнули.
– Значит, вы наносите мне личное оскорбление? Я правильно понял?
– Неправильно, конечно. Не оскорбляю, а деловито квалифицирую ваше отношение к Сабурову.
Ларр счел, что нужно вмешаться в перепалку, опасно уводившую разговор от намеченной темы.
– Друг Мартын, мне неприятно ваше высказывание. В институте нет вражды. Соперничество, соревнование, споры – да, но не вражда.
Я молча пожал плечами, дав им обоим понять, что имею свое мнение о взаимоотношениях в институте – и хоть не намерен всюду кричать об этом, они с моим мнением должны считаться.
Карл-Фридрих Сомов принадлежал к людям, которых резкое суждение не способно сбить с толку. На его широком лице засветилась усмешка. Иногда он изменял своей камуфлирующей неприметности. Сейчас был такой редкий случай. Мне показалось, что ему даже приятно обвинение во вражде к Сабурову и что он не прочь признаться в ней, только мешает категорический запрет Огюста Ларра.
Опять заговорил директор:
– Мы имеем официальный отчет о несчастье в Лаборатории ротоновой энергии. Отчет добросовестен и точен, но не полон. Дело в том, что сохранились дневники Сабурова, и они показывают, что, кроме научных интересов, связанных с ротоновыми исследованиями, были и сугубо личные. Нам важно установить в его экспериментах меру личного и производственного, думаю, эти два термина, «личное» и «производственное», всего точней характеризуют задачу. И мы хотим поручить ее решение вам. Вы лучше всех в институте способны разобраться в загадках трагедии и дополнить официальный отчет очень важными деталями.
– У меня теперь иные научные темы, – сказал я.
– Они не срочные. Мы разрешим вам временно законсервировать свои исследования.
Я задумался. Разумеется, я понимал, что проблемы ротоновой энергии несравненно значительней того, что я нынче изучал в своей крохотной лабораторийке. И, естественно, после гибели Кондрата именно я был всех компетентней в ротоновых экспериментах. Скажу даже, если бы руководство института, задумав восстановление ротоновой лаборатории, поручило другому разобраться в загадках взрыва, я был бы уязвлен. Но воспоминание о ссоре с Кондратом мешало сразу ответить «да». Я думал об Адели Войцехович и об Эдуарде Ширвинде. Они воспримут мое возвращение к ротоновым делам как попытку свести посмертные счеты с Кондратом. Не считаться с их чувствами я не мог.
– Мы понимаем ваши колебания… – осторожно сказал директор.
– Вряд ли, – отрезал я. – Мои колебания к науке отношения не имеют. В общем, я согласен.
По тому, как облегченно вздохнул