Я помню музыку Прованса. Анн-Гаэль Юон
перечитывает первую страницу. Впитывает каждое слово, растроганная знакомым до боли почерком. Она будто слышит бабушкин голос.
Глаза наполняются слезами, живот сжимается. С горечью, тревогой и чувством вины она пытается вспомнить, на что могла не обратить внимания. Вдруг бабушка скрыла от нее самое главное?
Джулия подходит к комоду с фотографиями. На одной из них – пятнадцатилетняя Жанина с ослепительной улыбкой. Джулия проводит пальцем по ее лицу. Конечно же она знает о бабушке все! Ее страхи, радости, слабости, ее жизнелюбие, разбитые мечты. Знает каждую морщинку на лице, как каждый браслет на своих запястьях. Джулия могла бы слово в слово рассказать все бабушкины истории, слышанные по сто раз. Имена, приключения и даже секреты! Те маленькие тайны, которыми делятся только в женском кругу и которые делают мужчин такими уязвимыми. Жанина часто ей что-то рассказывала, вспоминала прошлое, глядя на деревья в саду. Казалось, будто бабушка видела, как там играет ее сын, слышала, как муж рубит дрова и как одним июльским вечером скорая увозит его тело.
Джулия еле сдерживает рыдания. Знаем ли мы тех, кого любим? Сидя в этой комнате, она вдруг начинает сомневаться во всем. Немного поколебавшись, не в силах противостоять искушению, она лихорадочно переворачивает страницу.
Я появилась на свет в 1929 году в Провансе в узком домике, зажатом между прачечной[4] и церковью. Моя мать Генриетта была скромной и набожной женщиной. Мой отец Жозеф – гордым и честолюбивым корсиканцем. На главной площади Сент-Амура он держал скобяную лавку – похожий на кунсткамеру лабиринт, в который мне позволялось входить, держа руки за спиной. Чтобы скоротать время, я гуляла вдоль полок, вполголоса называя по именам все эти чудные вещицы. Кофейник. Дуршлаг. Масляная лампа. Кастрюля. Бриолин. Терка для сыра. Там были даже деревянные санки, каждую зиму вселявшие в меня напрасную надежду. Как я мечтала увидеть покрытые снегом кустарники!
Отец любил свое дело, и в его лавку приходили даже издалека. С клиентками он был галантен, к их детям – внимателен. С его лица не сходила улыбка, даже когда неуклюжие малыши опрокидывали коробки с шурупами и переворачивали все вверх дном на полках. «Хорошего дня, мадам!» – и его губы слегка касаются руки покупательницы. «Милая шляпка!» – и конфетка опускается в карман ребенка.
Поглаживая усы, он окидывал взглядом магазин, как любуется своей империей маршал, объезжая ее с инспекцией. «Каждая вещь на своем месте, каждое место – для определенной вещи», – бормотал он, выравнивая по линейке коробочки с гуталином. Под Рождество он проводил инвентаризацию, склонив лысеющую голову над гроссбухом и цокая языком. А я сидела в углу, затаив дыхание, и молилась, чтобы ему не попалась сломанная кукла, или облезлый оловянный солдатик, или плюшевый мишка с разошедшимся на животе швом. Зря старалась! Каждый год отец клал под елку непроданные испорченные игрушки, из-за них моя комната была похожа на средневековый Двор чудес[5].
Отец
Здесь: общественное место в прованских городках и деревнях для стирки белья, с большим резервуаром для воды.
Квартал, населенный нищими, которые на улицах города изображали калек, а вернувшись домой, чудесным образом «исцелялись».