Лабиринт чародея. Вымыслы, грезы и химеры. Кларк Эштон Смит
машинальному импульсу, он стал нашаривать кнопку. Сначала он ее не нашел, и на миг его охватил тошнотворный ступор. Затем наконец пальцы коснулись кнопки, и он принялся жать на нее – снова и снова, яростно вслушиваясь, не зазвучит ли в ответ звонок наверху, в часовне. Конечно же, он услышит звонок даже сквозь преграды из дерева и камня; и он мучительно старался поверить, что услышал его, что слышит даже торопливые шаги где-то над собой. По прошествии того, что показалось часами, проваливаясь в отвратительную бездну отчаяния, он осознал, что ничего не было – ничего, кроме сдавленного стука его собственного плененного сердца.
На некоторое время он поддался безумию, как в прошлый раз, – в забытьи бился о стенки гроба, слепо колотился о неумолимую крышку. Он кричал и кричал, и тесное пространство, казалось, топило его в громких, хриплых, демонически глубоких, низких звуках, в которых он не признавал собственного или вообще человеческого голоса. Изнеможение и теплый соленый вкус во рту – вкус крови, сочащейся из ран на разбитом лице, – вернул его в конце концов к относительному спокойствию.
Теперь он почувствовал, что дышит с большим трудом – что его бешеное барахтанье и крики лишь истощили скудный запас воздуха в гробу. В момент неестественного хладнокровия он вспомнил, что читал где-то о способе поверхностного дыхания, с помощью которого человек может выжить в течение длительного периода ингумации. Следует заставить себя дышать неглубоко и сосредоточить все силы на продлении жизни. Возможно, если он сумеет продержаться, помощь все-таки придет. Возможно, звонок прозвенел, а он не услышал. Его уже спешат спасать, и он не должен погибнуть, прежде чем поднимут плиту и вскроют гроб.
Он хотел жить, как никогда раньше, он с нестерпимой жадностью мечтал еще раз вдохнуть свежий воздух, познать невообразимую благодать свободных движений и дыхания. Господи! Если бы только кто-то пришел, если бы он услышал шаги, глухой скрежет плиты, молотки и зубила, которые впустят блаженный свет, чистый воздух. Неужели это все, что ему осталось, – немой ужас погребения заживо, слепая, сведенная судорогой агония медленного удушья?
Он старался дышать тихо, не тратя усилий, но горло и грудь сжимало, будто неумолимо закручивался некий жестокий пыточный инструмент. Ни облегчения, ни выхода – ничего, кроме нескончаемого, неослабного гнета, удушающей хватки чудовищной гарроты, сдавливающей легкие, сердце, гортань и самый его мозг.
Мучения усиливались: его завалило грудой надгробий, которые он должен был поднять, чтобы вздохнуть свободно. Он боролся с этим похоронным бременем. В то же время ему слышался затрудненный звук какого-то циклопического мотора, что силился пробить подземный ход под толщей земли и камня. Он не понимал, что это он сам задыхается в агонии. Мотор спотыкался и оглушительно хрипел, вибрируя и колебля почву; медленно и тяжело опускались над ним основания погибших миров, погружая его в окончательное безмолвие.
Последние конвульсии удушья воплотились