Мир за кромкой. Евгения Мулева
знаю, что это не её слова, что её научили так говорить. Научили быть такой. Ворон. Рьяла милосердный, это страшно. Моя славная Тера, моя смелая Тера, Тера, которая больше всего на свете любит рисовать в тишине, которая не общается с мальчиками, которая все сводное время проводит за книгами и в лесу, теперь это. Разнуздано хохочет над шутками гвардейцев, предлагает мне игристое в широких бокалах. Слава богам, что сама хоть не пьёт. Кричит с ними хором: за победу! За победу! За царя!
Я увожу её оттуда после полуночи. Она не сопротивляется, устала. Молча тащится за мной по зеркальным коридором пустующего дворца. Молчит о задании, на все мои вопросит молчит. Мы грузимся в поезд, на этот раз без сопровождающего. Она забивается на верхнюю полку, подстелив под голову гвардейскую шинель. Её перья мнутся, на железнодорожном матрасе остаётся позолота и блестки не то с одежды, не то с волос.
Я выторговала для неё неделю тишины, но что решит эта неделя, если теперь она царский ворон? Я слышу, как она тихонечко ревёт на свой верхней полке, но не трогаю. Мне страшно её трогать, мне гадко её трогать. Пусть сначала избавиться от перьев и прочей мишуры.
***
Мы лежим, прижавшись друг к другу. Снаружи расцветает жара. Меня ждёт очередной тяжелый день без зарплаты, его – хмурый дядечка-хирург, который здесь за физиотерапевта. Рей почти восстановился после весны. Он может подолгу ходить, нормально спит и ест, но любовью мы всё равно занимаемся аккуратно. Медленно-медленно и нежно. Я провожу пальцами вдоль бороздок шрама, сначала свежего, потом того первого от свинца. Меня война отметила магией, а его вот так. Целую.
«Астрис!» – тянет он.
Целую.
Мы крутимся на узкой койке. Горячий воздух пахнет нашим потом, из приоткрытого окна тянет жасмином и болотом с больничного пруда.
***
Зима. На этот раз не такая стылая и топят лучше. Я почти не вижусь с Терой, но знаю, она рядом. Она приходит и снова пропадает. Она приходит и с каждым разом в ней меньше моей Теры и больше перьев и зла, и стали. Я больше не думаю о Тере. В госпитале появился синеглазый мальчик с той стороны Кромки, ужаленный свинцом.
Он кидает меня плашмя на кровать, как вещь, как вещь, которую не особо жалко.
Он задирает моё платье, сдёргивает трусы. Я не хочу так. Я говорю: я не хочу так! Хватит, Рей! Прекрати, пожалуйста! Он переворачивает меня на спину, откуда в нём эта сила и где моя? Почему я просто лежу куклой и даже не могу заорать. Он целует меня. Хватит! Он целует. Наверное, я сама виновата.
Я не знаю, пользовался ли он презервативом. Я не помню. Я не помню, как это было. Больно. Быстро и больно. Хорошо, что не помню чего-то большего. Очень хорошо. Утром полумёртвая от стыда и боли: всё нижняя половина моего тела стала болью, горячей, горькой и шершавой; я выпила двойную дозу экстренной контрацепции и чуть не выблевала обратно. Потом через двенадцать часов ещё раз. Долго гладила живот перед зеркалом, худой маленький мягкий. Мне бы пошла беременность, в какой-то другой жизни мне бы пошла беременность. Даже если бы она