Слепая бабочка. Мария Герус
как тут поспишь, когда гремят-надрываются монастырские колокола, зовут прихожан к ранней обедне. Канатная плясунья к обедне, ясное дело, не пошла. Наоборот, с удовольствием вытянулась на упругом полотне. Спала она, спасаясь от духоты, на крыше повозки под рогожкой и старым вытертым одеялом. Хорошо! Руки-ноги ещё ныли после вчерашнего, но сегодня воскресенье. Работать не полагается. Можно валяться сколько угодно. Летом она часто спала на крыше. Здешнюю зиму, непривычно лютую, пережили-перетерпели в «Короне и раке», в конурке над кухней, тесной, полной сенных блох, но тёплой. Куда лучше, чем в прошлом году, в Остзее, когда пришлось зимовать в старом амбаре на берегу Зее-Колд. Снег в Остзее бывает нечасто, но зато дождь почти каждый день. Бенедикт кашлял, у Арлетты болела спина, руки покраснели, покрылись цыпками. Работать приходилось в ближайших городках и деревеньках. Почти каждый день таскаться пешком по грязи три-четыре версты. Дороги так раскисли, что повозку не вытянул бы и призовой першерон, не только престарелый Фердинанд.
Зато этой зимой работали под крышей. В общем зале «Короны и рака» было тесно и душно. Потолок низкий, с першем работать нельзя. Ну, выкручивались как-то. Жонглировали, Арлетта показывала дитя-змею, Бенедикт метал ножи и топорик. Как правило, в Арлетту. Номер назывался «Дева и разбойник». Эту работу Арлетта любила. Просто стоять и ничего не делать под восторженные ахи и охи – сплошное удовольствие.
– Пугайся хоть мало, – ворчал Бенедикт, – публикум вся ожидать, что я промахнусь.
– Ты не можешь промахнуться! – веселилась Арлетта.
– Конечно, – соглашался Бенедикт. – Апсольман! Но публикум об этом знать не обязательно.
Захаживали и в соседние заведения. Туда пускали неохотно. Могли и прогнать. Но ничего, на хлеб зарабатывали. Так прошла зима. Весной Бенедикт, чтобы сэкономить, решил перебраться в повозку. Арлетта обрадовалась. На крыше мягко, просторно, блохи не донимают. Фиделио, всегда готовый поделиться своими блохами, влезать наверх всё-таки не умел. Он спал под телегой в компании Бенедикта. Даже на крышу доносился их общий могучий храп. Вчера Бенедикт вернулся очень поздно. Арлетта устала ждать, заснула и ни за что не проснулась бы, если бы не колокола.
Лежать неподвижно, не крутить финты, не считать было счастьем. Канатная плясунья нежилась до тех пор, пока солнце не поднялось над городской стеной. Сначала по крыше разлилось приятное тепло, потом стало жарко. Тогда она, завернувшись в одеяло, вяло сползла прямо на козлы по нарочно протянутой Бенедиктом верёвке и нырнула в повозку одеваться. Нарядов у неё было три: трико и короткая юбка для работы, старые, латаные-перелатаные юбка и кофта для дороги и, наконец, настоящее платье для города. Новое, почти неношеное, цвету, как сказал Бенедикт, немаркого, фасона скромного. С длинными узкими рукавами, с рядом пуговиц до самого подбородка. Летом в нем было жарко, зимой холодно, но зато все приличия были соблюдены.
Одевшись, Арлетта повязала передник и принялась, как порядочная горожанка, заниматься хозяйством. Во-первых, оказалось, что нужно идти за водой. В бочонке было пусто. Что ж, за водой, так за водой.