Вздор. Уильям Вудворд
к цели моего посещения.
– Скажите мне откровенно, Майкл, – спросил я, – думаете ли вы, что ваша книга принесла добро?
– Уверен. Нет никакого сомнения. Этот кабинет наполнен письмами от читателей, он указал на целую колонку писем, поднимавшуюся с пола до самого потолка, – и множество народа приходит сюда, чтобы поблагодарить меня и высказать свою признательность. Ну, а затем… мои устные советы очень тонки, в них нуждаются тысячи людей. Я делаю доброе дело, если позволительно это сказать о самом себе. Видите этого человека? – продолжал он, открывая номер «Субботней Вечерней Почты», который лежал у него на конторке и указывал на имя Виктора Локлэнда, стоявшее перед началом рассказа. – Локлэнд – знаменитый автор маленьких рассказов. Он обязан своим успехом мне.
Я улыбнулся. В Майкле были многообещающие задатки. Я мог уже констатировать, что в нем был эгоцентризм настоящего великого человека.
– Обязан вам? – заметил я. – Каким же образом?
– Я вам объясню, что я хотел сказать, – выпалил он. Когда я в первый раз увидал Виктора Локлэнда, он был бедным полуголодным поэтом, настоящим чердачным поэтом, жившим в комнате под самой крышей… Я вспоминаю, что его кровать стояла как раз под слуховым окном. Он лежал на ней, следил за звездами и писал стихотворения, напоминавшие мне серебряный туман, который видишь в сумерки между деревьями. Иногда он пробовал писать и рассказы. То были какие-то сказки, навеянные шепотом сонных грез, и один из этих причудливых маленьких высокопарных журнальчиков стал печатать их. Иногда он зарабатывал до двенадцати долларов в неделю, когда судьба ему благоприятствовала. Однажды он пришел сюда, сел на тот же самый стул, на котором сейчас сидите вы, и излил предо мной всю свою поэму скорби. Выяснилось, что он отчаянно стремится попасть в большие, пользующиеся широким распространением журналы. Он нуждался в деньгах. Журналы отсылали ему его рассказы обратно с быстротой экспресса. Если бы только они немножко задерживали их у себя, – говорил он, – даже и это было бы некоторого рода поощрением, но рассказы с быстротой пули возвращались обратно, словно они наталкивались на какую-нибудь пружину. Я заметил ему, что его рассказы, вероятно, не второсортны – конечно, это и было причиной отказа – и спросил его, о чем он писал. Он признался, что писал о жизни. Я знал, что все написанное им о жизни должно быть проникнуто духом истинной человечности, и еще до ознакомления с его произведениями подозревал их в первосортности. Вы бы только посмотрели на рассказы, которые он мне показал! Ни за что бы вы не поняли, как это при таком отсутствии практического чутья человек еще живет!
Один из его ранних рассказов напоминал своей тонкостью и меланхоличностью произведения Джемса Стефенса. В нем было что-то светлое, безмятежное и вместе с тем глубокое, – спокойное озеро, по которому проходят тени облаков. После того как рассказ неоднократно был отвергнут, он неуклюже попытался переделать его.