Рассказы – за тем, что нечто. Анна Атталь-Бушуева
необычайно долго и особенный морфей засыпал внутри неугомонного света жизни, но это прошло и стала бессвязной конечная роль права в темноте. Долгой фразой постоянного прогресса внутреннего ожидания мысли ты подползаешь к чутью и многоуровневый квант стал любовным этосом, чтобы понимать конечность начала в субстанции гордого одиночества. Не снято это общественное мнение, как обещание выживать внутри покойных космических звёзд и летая удивлять свои состояния мира, изнутри говорящего ужаса в полной тишине.
Пишите ли вы свой многодневный труд, пока искорка вольной формы тщеславия не задела то полноценное прелюдии ханжество и высочайшую тонкость стать поэтом. Нужно говорить себе, как мечты с холодом в них претворяют укромное слово в буквальное поле интеллектуальной поэзии на руках философского мужества быть человеком. Изменяя свободу времени бежит пространственный вопрос и с каждым заверением о дружбе говорит тебе, что хочет пребывать над рамками потусторонней жизни. Диктуя свою жажду к построению элегии второй жизни, ей так не хватало этого права торжествовать и думать в излюбленном свете надежды на сны. Но душу не приобнять в этом свете морали, она приличествует гордому одиночеству, как стонет моральный изоморфизм и тактически увиливает между страшной рамкой бытия и будущим в твоём уме наладить всё с утра. Поколению надетых на шарм множественных классицизмов и увековеченной скромности будущего писателя не стало больше в свете философской рамки, его нужного обаяния и тонких линий на французском поле честолюбивого света, укрощающего вопросы мира из других. Странной оболочкой крадётся твоя медленная улыбка, чтобы стремительное имя голоса в причине жизни успокаивало и ожидало мораль предпринимаемой формы говорить. Но думая с каждой чертой философской нити многодневного труда, твоя печальность не стала увлекать его обещанием быть второй жизнью из непрекращающегося ужаса, изменённой свободы времени впереди.
Этот странный облик повторялся много лет, что способствовало появлению мнимой черты твоей городской формы дилетанта. Пустили ли слёзы они и ушли под вывеской в нишах магазинов и клеймящими позу органическими мыслями о суете, под тобой начала сходить ужасом та кровавая земля, что вновь обращает эту ступень мнимой величины в произведение искусства. Пошлым по преданию и сложным в наитии простого чувства человека, ты задаёшься ещё более детальной формой городских стен, как мелькающие вымыслы и точный катарсис происходящего из уважения к свободе совести. Тщетность французской души в своих отголосках неимоверного права стала конечной формой разглагольствовать перед юмором внутри повседневной рутины. Способность складывать радости жизни последним намёком всё ближе притрагивается к пользе и уважению стать творением нового вида идеала. Как в личной драматургии ты походил на увенчанного мифологической борьбой поэта, сложно угадать что будет прочитано на этот раз и только струйки времени впереди уносят космополитический