После этого. Элейна Брусас
вчера, когда мы с Эдисоном трахнулись, я чувствовала себя надраенной кастрюлей. – Я еще раз затягиваюсь и возвращаю косяк Поппи. – Странное, конечно, сравнение.
– А я поняла. Ты была пустая.
– И отшкрябанная.
– Бросила б ты это.
– Что именно?
– Делать вещи, от которых тебе гадко, – поясняет Поппи.
– Мне много от чего гадко, и никогда не скажешь заранее. Но у меня есть ты. С тобой сразу становится лучше. – Я улыбаюсь подловатой улыбочкой – мол, знаю я, какая я дрянь, но ты ж меня все равно любишь.
Встаем в очередь к парому. Ро на заднем сиденье бурчит, садится, вытирает слюну в уголках рта.
– А здесь травкой пахнет, – сообщает она.
Паром причалил, и в центре Сиэтла, где плотное движение, за руль садится Поппи. Сперва пахнет солью, водорослями, холодным ветром, потом – выхлопными газами и нагретыми тротуарами. Переключая передачи в своей старенькой пацанской машине, Поппи каждый раз раздраженно хмыкает. Ро просматривает песни в телефоне, ищет самую лучшую.
Я жалею, что мы не остались у моря еще на ночь. Жалею, что не остановились в каком-нибудь прибрежном городишке, в задрипанном пансионе на убитой дороге, где вокруг домики из фанеры и американские флаги хлопают на ветру. Не остановились. Мы дома.
Паркуемся, Ро бежит к дому, с крыльца спускается ее мама. Мы уезжали на каких-то два дня, но вот они идут, обняв друг друга за талию, и разговаривают так, будто не виделись несколько месяцев и накопили кучу новостей.
В моем доме – он почти напротив дома Поппи – темно, шторы опущены, но за дверью гремит музыка.
– Мама, кажется, сегодня хотела сделать пиццу на гриле, – говорит Поппи – она, похоже, и не сомневается, что я останусь у них на ночь. Да и Уиллоу, ее мама, как будто в этом не сомневается.
До нас доносится запах цветов апельсинового дерева, растущего во дворе между моим домом и домом Поппи. С той самой первой моей ночи у Поппи, когда нам почти исполнилось двенадцать, я ни разу не спала в кладовке и не пряталась за дубом на заднем дворе. Я ни разу не пыталась напроситься к кому-то из подружек – только чтобы услышать в ответ, что в будни такого не будет. Уиллоу пускает меня всегда.
В доме у нее все какое-то на удивление нормальное. Чисто, в холодильнике еда, сама Уиллоу сидит на веранде и пьет чай со льдом. Спрашивает нас, как съездили, говорит, что мне нужно смазать солнечные ожоги соком алоэ, потом разводит огонь в гриле, а я закрываю глаза и вслушиваюсь. В разговор, в голоса птиц, в шорох ветра в кронах деревьев, в «стук-стук-стук» – это Уиллоу режет помидоры, лук и перец.
Вспоминаю ту первую ночь. Каким это стало облегчением – сбежать из дома, когда там Он. Не уворачиваться от Него, не чувствовать себя обязанной улыбаться Ему, мучиться, если все-таки улыбаешься. Вспоминаю, как Поппи дала мне свою лучшую пижаму, уступила лучшую подушку – да так, будто это обычное дело. Будто это самая обычная ночь.
– Вирджиния, – зовет меня Уиллоу.
Я открываю глаза,