Наказание и исправление. Анна Малова
ибудь с далёкого огорода раздастся короткое тявканье собаки, да какой-нибудь простуженный мужичок пройдёт, вздохнув печально «Э-хе-хе…». В конце улицы стояли занесённые грустным снегом и покосившиеся от времени избушки. Подобрав подол дорожного платья, я взобралась по ступенькам крыльца одной из таких избëнок и постучалась:
– Ау, хозяева, есть кто-нибудь?
Дверь мне отворил сухой приземистый старичок, похоже, один из городских старожилов.
– Э-э, милая барышня, нету хозяев давно, пустая изба стоит. – тряхнул он седой головой. – Я в ней свой век коротаю, сам уехать скоро собираюсь.
– А что же мне делать? – растерялась я. – Прибыла я сюда по делу важному – собирать все возможные сведения о жизни каторжников сибирских. В остроге спрашивать неудобно, да и опасно, потому и сняла дом в этом городке, чтобы с бывшими арестантами беседовать.
– Дом я вам, конечно, одолжу, – улыбнулся старик, проводя меня в избу. – Но самому на каторге мне бывать не приводилось. Зато знаю я ещё с младых лет: жил в этом доме добрый человек, мудрый, работящий, многие его уважали за кротость и смирение. Звали его Родион Романович Раскольников. Был он строен и тонок, волосы имел не белокурые, а какие-то пепельные, глаза его были, как небо, голубые, и в них всегда стояла влага, как невысыхающие слëзы. Он знавал каторгу, знавал хорошо, и другим иногда рассказывал…
Меня невольно заинтересовала жизнь этого бывшего каторжника, я заволновалась от нетерпения:
– Где, где он живёт?
– О, нет, барышня, он умер совсем недавно – ещё той весной… – вздохнул старик.
– Так он умер?.. – воскликнула я в разочаровании и сожалении.
– Да, – продолжал старик. – Долгую жизнь прожил он, и скончался от злой чахотки, унаследованной по отцу покойному…
Тронутая печальной судьбой Родиона Романовича, я растерянно спросила:
– Могу ли я узнать о нём подробнее?
Старичок вновь улыбнулся и завёл меня в широкую горницу, где выдвинул ящик из невысокого письменного стола.
– Вот, – протянул он мне пачку листов, истрëпанных временем. – Единственное его имущество, не изъятое родными. Это он писал во время своей неволи в остроге.
– Это-то как раз мне и нужно! – обрадовалась я. – Я примусь за чтение сих записок прямо сейчас.
– Что вы, барышня! – удивился старичок. – Разве об отдыхе с долгой дороги вы не думаете? Если вы голодны, я принесу вам пшëной каши и кринку молока.
– О, нет, благодарю, я не голодна нисколько. Оставьте меня, я займусь разбором этих материалов.
Старик усмехнулся в седую бороду и ушёл, а я, сидя за столом у окна, начала при свете свечи читать записки бывшего каторжанина Раскольникова, всё глубже погружаясь душой в иной, пронзительный мир, совершенно не похожий на тот, в котором живу…
Глава I
Поезд несётся вперёд, всё дальше и дальше, увозя меня от Санкт-Петербурга, который за эти три года стал для меня родным. Под мерный стук колёс вижу пробегающие мимо деревья, столбы, заливные луга, поля густой золотой пшеницы. Но не на эту красоту я смотрю, а куда-то вниз, прямо перед собой, погружённый в свои тяжёлые мысли.
Ну разве мог я думать пять месяцев тому назад, что мне придётся на целых восемь лет покинуть Петербург и ехать далеко-далеко на какую-то каторгу?! Да и не заслужил я её, если честно. Мне ведь нужно было только узнать: смогу ли я преступить или не смогу?! Что ж? Убив старуху-чиновницу и её сестру, я не добился должного. Страхи и кошмары не давали мне покоя, моя теория о «необыкновенном человеке» разваливалась на глазах, и я был вынужден явиться с повинной, чтобы признаться во всём, не то бы я точно замучился, ей-ей. Оказалось, что не смог я преступить, что я такая же тварь дрожащая, как и все остальные… Но каторга мне безразлична – будучи студентом, я терпел и не такое, – а вот моя матушка и милая сестричка Дуня восприняли моё наказание как большое несчастье. И друг мой, Дмитрий Разумихин, в последнее время стремился побольше быть со мной и планировал с Дуней даже переехать в сибирский городок, ближе к острогу… Но… Боже мой, как они плакали, прощаясь со мною! Концерт мне преподнесли, право! Нелегко им было расставаться с их «любимым бедным Родей», ведь они знают, в каких лютых и холодных условиях мне предстоит жить… Впрочем, не мне одному.
Оглядываюсь назад, вглубь вагона: там на старом чемодане спит глубоким сном девушка хрупкой, чистой красоты. Это – Соня Мармеладова. Круглая сирота, покорно принимающая все обиды и невзгоды, тем не менее, охотно отправившаяся со мной в Сибирь. Она давно кажется мне странною – её и родные, и посторонние ненавидели, а у неё ещё хватает сил любить их; несчастья, одно за другим, падали на неё и её родных: отца, мачеху потеряла, сводных сестрёнок и братишку в приют была вынуждена отдать – ей бы с моста в реку, а она жить продолжает! И всë-таки, несмотря на её странность, именно ей я открыл свою историю о преступлении. Открыл потому, что девушка она была чем-то на меня похожая – тоже убивала себя как личность, но ради своей голодной, несчастной