Наказание и исправление. Анна Малова
грубо сказал он и втолкнул меня в эту длинную комнату с низким потолком. Думал я, что останусь наедине с одиночеством, но мои ожидания не оправдались: в казарме, кто на чëм, сидели такие же арестанты, как и я, играли в карты курили трубки, а один даже тянул вино из бутылки. Они все обратили взор на меня и оживлённо заговорили: «Новенький!»
– Ха! Ещё одного в каталажку засунули, – усмехнулся какой-то крупный мужик.
– А мне кажется, что не засунули, а затолкали. – надменно уточнил я и прошёл на своё место. Для меня ещё заранее были заготовлены нары – жёсткий настил в три доски на некотором возвышении от пола. Что ж, мне достаточно будет и этого; я уселся и стал смотреть в маленькое решётчатое окно. Хотел поразмыслить, насколько глупо и бездарно я загубил свою жизнь, но каторжникам, вероятно, хотелось досадить мне болтовнёй.
– Откуда ты такой взялся? – насмешливо протянул тонким голосом один кривозубый с паршивой бородкою.
– А тебе не всё равно? – отвернулся я от него, не желая заводить разговор.
– Ясно, не всё равно. Вид-то у тебя уж больно гордый, важный. Никак из самого Петербурга к нам пожаловал?
– Да.
Не тут-то было – после моего краткого и точного ответа эти грязные, неотëсанные мужики ничуть не успокоились. Они предпочли только больше обсуждать и задирать меня:
– У-у-у, ребята, да среди нас барин!
– Барин и есть! Вы только посмотрите на него: кожа белая, глаза голубые…
– За что же тебя сюда сослали? Да что, у тебя язык отнялся, что-ли? Отвечай, живо!
– Это он, братцы, заважничал перед нами – думает, ха-ха-ха, что мы ему тут прислуживать будем!
Каторжники обступили меня со всех сторон, и я невольно подумал: «Какие злые глаза! Какие безобразные, свирепые лица! В Петербурге даже пьяные не выглядят столь отталкивающе.»
– Ты здесь нос не задирай, слышишь?! – злобно крикнул один с бритой головой, дерзко глядя мне самые глаза. – На каторге все равны, всем страдать велено!
«А я будто этого не знаю!» – раздражённо подумал я, однако вслух ничего не сказал, а поспешил уйти в дальний угол горницы. Но везде меня встречали морды противных мне арестантов, которые продолжали смеяться надо мною, или кричать мне мерзкие слова. В конце концов это стало настолько невыносимо, что я вынужден был приникнуть головой к нарам и зажать уши. Я ведь так и знал! Этого всего и следовало ожидать! И за что я страдаю? За то, что пытался сделать этот мир лучше.
Тут краем глаза я заметил, что все куда-то заторопились. В ту же минуту кто-то тронул меня за плечо:
– Вставай, глухой. Ужинать пора.
Разжав уши, я услышал доносящийся откуда-то барабанный бой, оповещавший об ужине. Мужичок, всё ещё посмеиваясь надо мною, проводил меня в арестантскую кухню. Там за длинным столом уже расселись каторжники, и кашевары подливали им в плошки щи. Ладно, хоть кормят здесь, по крайней мере, сытно и даром, ведь в Петербурге у меня выдавались такие дни, когда я не имел во рту ни крошки.
– Смотри,