Похищенные. Джесс Лури
Матушек. Личное внимание нам он уделяет редко, и это или очень хорошо, или очень плохо.
– Да, сэр, – отвечаю я.
Другие девочки обеспокоенно смотрят на меня, когда я следую за ним из кухни, где мы готовили воскресный ужин. Неужели он узнал, что я кормила амбарного котенка объедками со стола? Или что несколько минут назад я стащила из кладовой щепотку сахара и позволила ему искриться и таять на языке? Беспокойство растет внутри меня, как сорняк, когда мы выходим на солнечный свет.
Ферма Фрэнка представляет собой холмы, заросшие лиственными деревьями, и плоские поля с самым богатым черноземом, какой только есть на свете. У нас даже есть пруд для купания в углу участка. Земля окружает территорию – два красивых красных амбара, пять сараев и наши жилые помещения. Нас, детей, сейчас здесь тринадцать: десять девочек в одном общежитии, трое мальчиков в другом.
Единственные взрослые, которым разрешено тут быть, кроме Фрэнка, – это женщины, которые живут в третьем общежитии с младенцами, если только Фрэнк не выбирает кого-то из них Единственной, и тогда она живет с ним в главном доме, пока ему не надоест. Еще у нас есть собаки и кошки, которых нам нельзя кормить (Фрэнк говорит, что от этого они станут избалованными), и три дюжины цыплят. В одном сарае живут три лошади и корова, а в другом хранится сено.
Фрэнк замирает посреди площадки, я останавливаюсь в нескольких метрах позади него. В дверях общежития для взрослых стоит Матушка, еще две смотрят в окна. Вид у них испуганный.
Мой живот наполняется льдом.
Фрэнк поворачивается ко мне лицом, такой высокий, что закрывает солнце, и вдруг садится на корточки, так что наши носы почти соприкасаются. Он пахнет табаком и улыбается едва заметной, грустной улыбкой. Не помню, чтобы я когда-нибудь стояла к нему так близко.
– Ты здесь счастлива, правда, Евангелина?
Странный вопрос. Нервный смех рвется из моей груди, как отрыжка. Счастлива ли я? Мне десять лет.
– Да, сэр, – говорю я.
Он кивает. Поднимает голову. Фрэнк коротко стрижется, но носит густые щетинистые усы и бороду.
– Как думаешь, а Корделия была счастлива?
Я вновь ощущаю лед. Корделия старше меня, она уже почти совсем взрослая, больше похожа на Матушку, чем на девочку. Она спит на соседней кровати – по крайней мере, спала, пока не сбежала две ночи назад.
Не думаю, что она была счастлива.
Но знаю, что Фрэнк не хочет слышать этот ответ.
– Она не должна была уходить, – говорю я, не задумываясь, правда это или нет, как не задумываюсь о том, голубое ли небо и мокрая ли вода. Я просто принимаю это как факт. Фрэнк кивает.
– Что она говорила, прежде чем нас покинуть?
Я бросаю взгляд на общежитие девочек раньше, чем успеваю себя остановить.
– Она ведь что-то говорила, – продолжает он, и его слова от гнева становятся острыми.
Я глотаю пыль. Нам нельзя говорить после того, как погаснет свет, но иногда мы нарушаем этот запрет. Я не очень-то хорошо знаю Корделию. Она не родилась здесь, как большинство из нас. Ее привела Матушка несколько лет назад. Она